– Даже не представлял себе, что в Англии бывает такой дождь.
– Серьезно? Дождь – это лучшее, что мы умеем!
Он захохотал, и ей тоже вдруг стало очень весело. Его руки, голые до плеч, были уже мокрыми, и, глядя на них, Элоди испытала мучительное желание, настоятельную потребность коснуться его кожи.
Не говоря ни слова, без всякой видимой причины, она взяла его за руку, и оба побежали назад, к дому.
IX
Снаружи ливень, и они вошли в дом. Это не просто дождь, это начало настоящей грозы. Весь день я следила за тем, как она зреет у истоков реки, над далекими горами. Немало гроз повидала я здесь, в Берчвуд-Мэнор. И привыкла к тому, как меняется насыщенная электричеством атмосфера, когда близящийся грозовой фронт начинает затягивать в себя воздух.
Но теперь у меня такое чувство, что эта гроза будет не похожа на другие.
У меня такое чувство, что вскоре что-то произойдет.
Мне не сидится на месте, я словно чего-то жду. Мысли скачут, точно ручей по камням, подхватывая и крутя обрывки недавнего разговора, переворачивая, один за другим, залежавшиеся голыши воспоминаний.
Я думаю о Люси, о том, как она страдала после смерти Эдварда. Мне так радостно было слышать, что она все-таки оправдала меня в глазах Леонарда, рассказала ему, что я не была бессердечной любовницей; меня мало беспокоит мнение тех, с кем я не была знакома, но Леонард был мне небезразличен, и я рада, что он узнал правду.
А еще я думаю о Бледном Джо. Мне давно хотелось знать, что с ним стало, как сложилась его жизнь, – и как же я была довольна, услышав, чего он достиг, как гордилась им; вооружившись, с одной стороны, добротой, а с другой – присущим ему неколебимым чувством справедливости, он прибавил к ним влияние своей семьи и пустил этот капитал в дело. Но как жестоко поступила судьба, вырвав меня из его жизни, и так внезапно, без единой весточки!
И конечно, я, как всегда, думаю об Эдварде, вспоминаю ту грозовую ночь, которую мы провели с ним здесь, в этом доме, много лет назад.
Мне особенно не хватает его в грозовые ночи.
Это была его идея – провести лето здесь, у реки, в своем любимом доме с двумя фронтонами, а уж потом отправиться в Америку. Своим планом он поделился со мной вечером своего двадцать второго дня рождения, у себя в студии, где отблески свечей танцевали по темным стенам.
– Я хочу подарить тебе кое-что, – сказал он, и я засмеялась, ведь это был его день рождения, а не мой. – Твой все равно уже через месяц, – продолжил он, отмахиваясь от моих нерешительных протестов, – совсем скоро. И потом, разве нам нужны особые причины, чтобы делать друг другу приятное?
Но я все же попросила, чтобы он разрешил мне первой сделать подарок, и, затаив дыхание, наблюдала за тем, как он разворачивает коричневую бумагу.
Десять лет я делала так, как учила меня Лили Миллингтон: отделяла толику от каждой своей добычи и прятала в потайном месте. Сначала я не понимала, зачем я это делаю – Лили сказала, значит так надо, – да, в общем-то, цель и не была важна, ибо накопление, даже бесцельное, само по себе дает чувство надежности. Став старше и продолжая слушаться отца, который в своих письмах по-прежнему советовал мне хранить терпение, я дала зарок: если до своего восемнадцатого дня рождения я не получу от него письма с указанием собираться в путь, то куплю билет в Америку и поеду туда одна – искать его.
Восемнадцать мне исполнялось в июне 1862 года, и я накопила достаточно, чтобы хватило на билет; но тогда я уже повстречала Эдварда, и мои планы на будущее изменились. Навещая Бледного Джо в апреле, я спросила у него, где мне купить в подарок кожаную вещь высочайшего качества, и он сообщил адрес поставщика своего отца, мистера Симмза с Бонд-стрит. Именно там, в магазине, где пахло восточными специями и тайной, я заказала подарок.
Выражение лица Эдварда, когда он взял в руки сумку, стоило каждого потраченного пенни – добытого неправедным трудом, дважды украденного и сбереженного. Кончиками пальцев он приласкал мягкую кожу, огладил безупречные швы, ощупал вышитые инициалы, потом открыл сумку и положил внутрь альбом. Тот вошел превосходно, как я и надеялась, – словно рука в перчатку. Потом Эдвард перекинул длинный ремешок через плечо, и с того дня и до самого конца я не видела его без этой сумки, которую по моим указаниям сшил мистер Симмз.
Потом он подошел ко мне – я стояла у полок с кистями и красками, – так близко, что у меня дух захватило, вынул из кармана сюртука конверт и протянул мне.
– А это, – сказал он совсем тихо, – первая часть моего подарка.
Как же он хорошо успел узнать меня и как глубоко любил! В конверте лежали билеты, два билета на пароход в Америку, для нас обоих. На август.
– Но, Эдвард, – начала я, – это же так дорого…
Он покачал головой:
– «Спящую красавицу» полюбили. Выставка имела огромный успех, и все благодаря тебе.
– Но я ничего не сделала!
– Нет, – сказал он, вдруг становясь серьезным. – Без тебя я бы не смог писать. И никогда не смогу.
Билеты были оформлены на имя мистера и миссис Рэдклифф.
– Тебе и не придется, – пообещала я.
– Мы разыщем твоего отца в Америке.
Мои мысли уже неслись вперед, пытаясь заранее охватить все, – перебирали новые блестящие возможности, искали способы, как лучше избавиться от миссис Мак с Капитаном и сделать так, чтобы Мартин до самого конца ничего не заподозрил, – но вдруг остановились, точно наткнувшись на стену.
– Но, Эдвард, – сказала я, – а как же Фанни?
Легкая морщинка легла у него между бровями.
– Я сам ей все объясню, как можно деликатнее. Она не пострадает. Она молода, хороша собой и богата; у нее отбоя не будет от женихов. Со временем она все поймет. Это еще одна причина, почему мы едем в Америку: так лучше для Фанни. Мы будем далеко, а пока по эту сторону океана оседает пыль, она придумает такие объяснения нашего разрыва, какие сочтет нужными.
Эдвард никогда не говорил того, во что не верил всем сердцем, поэтому я знаю: он искренне считал, что так и будет. А тогда он взял мою руку и поцеловал, а потом улыбнулся мне так светло, что я против воли поверила: он прав, все сбудется по его слову. Вот какой силой убеждения он обладал.
– А теперь, – сказал он и, взяв с полки большой сверток, улыбнулся еще шире, – переходим ко второй части твоего подарка.
Свободной рукой он взял меня за руку, подвел к подушкам посреди студии, усадил и опустил сверток мне на колени – тот оказался неожиданно увесистым. А затем жадно, едва не приплясывая от нетерпения, следил за тем, как я развязывала бечевку.
Соскользнул последний слой упаковки, и под ним обнаружились… самые прекрасные стенные часы, какие я видела в жизни! Деревянный корпус и циферблат, вырезанные с величайшим искусством, римские цифры, сияющие золотом, стрелки тонкие, хрупкие, с острыми кончиками.
