Он рассмеялся и любовно взъерошил ее темные волосы:
– Пока с меня хватит того, что он просто мой. Другие наверняка скажут, что я спятил, решив купить его, и будут правы – это безумие чистой воды. Но я знаю, ты меня поймешь: я просто не мог упустить его. Этот дом звал меня с тех пор, как я провел в нем ту ночь; и вот теперь я наконец ответил на его зов.
Люси продолжала разглядывать нынешнюю натурщицу Эдварда, Лили Миллингтон, которая смеялась каким-то его словам. Лили была красивой, но Люси подозревала, что без Эдварда не сумела бы по-настоящему разглядеть ее красоту. Таким был его дар; об этом говорили все. Он видел то, чего не видели другие, и не просто видел, но изображал увиденное так, что зрители, хотели они или нет, больше не могли закрыть глаза на то, что показал художник. В последней из своих «Записок из Академии» Рёскин назвал это свойство его живописи «рэдклиффовским обманом чувств».
Пока Люси смотрела, Эдвард протянул руку, убрал блестящую прядь рыжих волос с лица Лили и заложил ей за ухо, а та посмотрела на него и улыбнулась. В этой улыбке содержался намек на прежние разговоры, которых было много, и Люси почувствовала, как из самой глубины ее существа вдруг поднялась нервная дрожь.
В тот день, когда Люси впервые увидела Лили Миллингтон за стеклянными стенами студии Эдварда, девушка показалась ей огненным сполохом. Был май 1861-го, и слегка близорукая Люси сначала приняла ее за крону молодого японского клена, растущего в кадке. Эдвард питал слабость к экзотическим растениям и часто наведывался в магазин мистера Романо на углу Уиллоу-роуд, где рисовал его дочерей; взамен итальянец давал ему разные растения, прибывшие то из какой-нибудь Америки, а то и от антиподов. Люси разделяла и эту страсть брата – ее точно так же приводили в восторг живые, дышащие гости из дальних стран, которые давали возможность заглянуть в мир, так отличавшийся от ее собственного.
И лишь когда мать велела ей взять вторую чашку, чтобы отнести чай Эдварду, она поняла, что у него в студии натурщица. Ее любопытство разгорелось еще сильнее, когда она сообразила, кто это. Невозможно было жить в одном доме с Эдвардом и не переживать вместе с ним все взлеты и падения каждой его новой страсти.
Несколькими месяцами раньше он впал в апатию, такую, что, казалось, уже не выберется из нее. Тогдашней его натурщицей была Адель, и Эдвард достиг того предела, когда ее мелкие, аккуратные черты уже не пробуждали в нем вдохновения.
– Нет, ее личико обворожительно, как и прежде, – объяснял он Люси, вышагивая взад-вперед по студии, пока сестра сидела у печки на стуле розового дерева. – Беда в том, что в пространстве между ее хорошенькими ушками ничего нет.
У Эдварда была своя теория насчет того, что такое красота. Он говорил, что и форма носа, и очертания скул и губ, и цвет глаз, и то, как кудрявятся короткие волоски у основания шеи, – это все хорошо и мило, но единственное, от чего лицо светится, будь оно написано красками на холсте или отпечатано на альбуминовой бумаге, – это интеллект.
– Интеллект для меня – это не способность объяснить устройство двигателя внутреннего сгорания или прочесть лекцию о том, как при помощи телеграфа сигнал из точки А поступает в точку Б. Просто есть люди, которые словно светятся изнутри, они от природы снабжены тем, что заставляет их проявлять любопытство к миру, с неуемным интересом доискиваться сути вещей, и эту увлеченность художник не может ни породить, ни подделать, как бы он ни был искусен в своем ремесле.
Но однажды ранним утром Эдвард вернулся домой оживленный, как никогда, и в каждом его шаге звучало ликование. Домочадцы только-только поднялись с постелей, когда он распахнул входную дверь, но сам дом, казалось, отреагировал на его приход. Тишина передней, всегда чуткая к его присутствию, завибрировала, когда он бросил пальто на крючок, а когда Люси, и мать, и Клэр, все в ночных сорочках, показались наверху, на площадке, он, широко раскинув руки, сообщил им, что наконец нашел ее, ту, которую искал так долго, и победная улыбка растеклась по его лицу.
Сколько было радости, когда потом, за завтраком, он рассказал им свою историю!
Судьба, начал Эдвард, в своей неисповедимой милости скрестила их пути на Друри-лейн. Вечер он, вместе с Торстоном Холмсом, провел в театре, где и увидел ее впервые – в фойе, среди людской толчеи и дымного света газовых рожков. (Позже, подслушав подогретый вином спор Эдварда и его друга, Люси узнала, что именно Торстон, а не ее брат, первым приметил эту изысканную рыжую красавицу, первым обратил внимание на то, как газовый свет заставляет ее волосы пылать огнем, а коже придает прозрачность алебастра, первым сообразил, что она выглядит в точности как героиня картины, которую тогда задумывал Эдвард. И это он, Торстон, сначала потянул Эдварда за рукав, а потом развернул его спиной к человеку, которому тот был должен денег, чтобы Эдвард своими глазами увидел это чудо в темно-синем платье.)
И Эдвард застыл. Едва его взгляд упал на нее, рассказывал он, как будущая картина представилась ему целиком. Но пока художник переживал внезапное откровение, женщина развернулась и явно собралась уходить. Не думая о том, что делает, Эдвард стал проталкиваться следом за ней через толпу, словно одержимый; он знал лишь одно: ее необходимо настичь. Между тем она проскользнула через людное фойе к боковой двери и вышла наружу. И слава богу, продолжал Эдвард, обведя взглядом своих слушательниц за столом, что он успел сделать то же самое, оказавшись на улице как раз вовремя, чтобы ее спасти. Пока он, Эдвард, прокладывал себе путь к выходу, какой-то мужлан, весь в черном, самой непрезентабельной наружности, рванулся к женщине, настиг ее и сорвал с запястья фамильный браслет.
Клэр и мать громко ахнули, а Люси воскликнула:
– Ты разглядел его?
– Нет, не успел. Ее брат уже пустился в погоню за беглецом, но не поймал. Он вернулся как раз в тот миг, когда я настиг ее в переулке; решив, что я и есть тот негодяй, пришедший довершить злое дело, он закричал: «Держите! Вор!» Но она объяснила ему, что он ошибся, и его поведение немедленно изменилось.
Только тут, продолжал Эдвард, незнакомка повернулась к нему лицом, лунный свет посеребрил ее черты, и он понял, что расстояние его не обмануло: перед ним действительно стояла та, кого он искал.
– И что ты сделал потом? – спросила Люси, когда горничная ушла, оставив на столе чайник со свежим чаем.
– К сожалению, у меня нет дара ведения светской беседы, – сказал Эдвард. – Я просто сказал, что должен ее нарисовать.
Клэр приподняла брови:
– И что она ответила?
– Нет, – перебила мать, – гораздо важнее, что ответил ее брат?
– Он страшно удивился. Спросил, о чем это я, и я объяснил как мог. Однако, боюсь, моя речь могла показаться ему несколько сбивчивой – в тот миг я был под впечатлением от красоты его сестры.
– Но ты сказал, что твои картины выставлялись в Королевской академии? – спросила мать. – Упомянул о том, что к тебе благоволит сам мистер Рёскин? О том, что твой отец принадлежал к титулованной знати, наконец?
