Уже в первое утро, когда вся компания только знакомилась с домом, каждый художник был занят одним – поисками лучшего места для работы. И это был не просто эгоизм – перед отъездом из Лондона мистер Рёскин оповестил членов Пурпурного братства о своем намерении устроить осенью их коллективную выставку. Вот почему у каждого было на уме что-то новое, и вот почему атмосфера дома сразу наполнилась духом творчества, соперничества и надежды. Как только определились с комнатами, художники принялись распаковывать орудия своего искусства, прибывшие вслед за ними со станции на телеге.
Торстон выбрал большую гостиную в передней части дома, поскольку окно там выходило на юг, а значит, заявил он, свет для его картины будет идеальным. Люси старалась избегать его, отчасти потому, что Торстон внушал ей какое-то беспокойство, а отчасти потому, что не хотела лишний раз видеть глупые телячьи глаза кокетничающей с ним сестры. Проходя мимо комнаты, когда там шел сеанс позирования, Люси через открытую дверь случайно заметила Клэр, и ей стало до того тошно, что пришлось выскочить из дома и опрометью бежать по лугу, лишь бы избавиться от этого отвратительного наваждения. Перед отъездом Люси мельком увидела и саму картину. Даже незаконченная, она была хороша, ничего не скажешь, ведь Торстон, надо отдать ему должное, превосходно владел техникой живописи; но одна деталь особенно поразила Люси. У женщины на картине, несомненно списанной с Клэр, которая позировала, полулежа в шезлонге и как бы изнывая от тоски, был рот Лили Миллингтон.
Феликс реквизировал небольшой закуток на первом этаже, рядом с обшитой деревянными панелями гостиной, а когда Эдвард заметил, что там нет света, радостно согласился и сказал, что это ему и нужно. Прежде он был известен мрачными картинами на легендарные и мифологические сюжеты, а теперь выразил намерение прибегнуть к фотографии.
– Моя фотографическая Леди Шалотт по мотивам Теннисона превзойдет картину Робинсона. Река здесь самая подходящая для такого сюжета. Ив и даже осин сколько угодно. Камелот будет как настоящий, вот увидите.
Яростные споры о том, пригодно ли новое изобразительное средство для создания таких же художественных эффектов, как в живописи, продолжали сотрясать группу. Однажды за обедом Торстон заметил, что фотография – всего лишь ловкий трюк.
– Дешевый фокус, вполне пригодный для того, чтобы делать карточки на память, но совершенно не позволяющий передать что-нибудь серьезное.
Тогда Феликс вынул из кармана пуговицу – вернее, маленький оловянный значок, который подбросил на ладони.
– Скажи это Аврааму Линкольну, – заявил он. – Десятки тысяч таких штук были розданы публике. И теперь множество людей по всему Американскому континенту носят на своей одежде лицо этого человека, вот это самое изображение. Еще недавно мы знать не знали, как этот Линкольн выглядит, о чем думает. А сегодня за него голосуют сорок процентов избирателей.
– Почему его противники не сделали того же самого? – спросила Адель.
– Они пытались, но было слишком поздно. Выигрывает тот, кто начинает первым. Но я смело могу обещать вот что: отныне на любых выборах кандидаты будут эксплуатировать свою внешность.
Торстон взял у него оловянный значок и тоже подкинул на ладони, как монету.
– Я не отрицаю, что в политике фотография может быть полезна, – сказал он, ловя металлический кругляшок одной ладонью и прихлопывая его другой. – Но только не говори мне, что это – искусство.
И он поднял ладонь, открывая лицо Линкольна.
– Нет, эта пуговица, конечно, не искусство. Но вспомни Роджера Фентона.
– Да, его крымские пейзажи великолепны, – поддержал его Эдвард. – И заключают в себе серьезную мысль.
– Но не становятся от этого искусством. – Торстон слил остатки красного вина себе в бокал. – Я допускаю, что фотография полезна там, где речь идет о сообщении новостей, освещении разных событий, – для функционирования в качестве… в качестве…
– Глаза истории, – подсказала ему Лили Миллингтон.
– Да, спасибо, Лили, вот именно, глаза истории. Но искусством она все равно не является.
Люси тихо сидела на дальнем конце стола и с наслаждением уплетала вторую порцию пудинга. Мысль о фотообъективе как о глазе истории пришлась ей по душе. Как часто, читая книги о прошлом – а также производя собственные раскопки в лесу за домом, – она утыкалась в печальную необходимость додумывать события и обстоятельства, опираясь на уже известные. Какой прекрасный подарок получили грядущие поколения, ведь фотография способна запечатлевать правду! В «Лондон ревю» ей попалась статья, где речь шла о «незыблемых свидетельствах фотоснимков» и о том, что отныне ни одно событие не будет происходить без фотографии, способной создать…
– Осязаемую память о событии, которую можно передать другим людям.
Люси вскинула голову так резко, что с ее ложки шлепнулась большая капля крема. Это опять была Лили Миллингтон, и ее слова точь-в-точь совпали с мыслями Люси. Точнее, с теми, которые она почерпнула из статьи в «Лондон ревю».
– Вот именно, Лили, – говорил между тем Феликс. – Настанет день, когда фотографические изображения станут повсеместными, а фотоаппараты – такими маленькими и компактными, что люди станут вешать их на шнурки и носить на шее.
Торстон округлил глаза:
– Надо полагать, что и шеи у них станут толще наших, у этих могучих людей будущего? Феликс, ты сам не замечаешь, как своими словами о вездесущести фотографии льешь воду на мою мельницу. Если человек способен навести объектив на предмет и сделать снимок, это не зачисляет его автоматически в разряд художников. Художник – тот, кто видит красоту в клубах сернисто-желтого тумана, там, где другие видят лишь загрязнение.
– Или та, – добавила Лили Миллингтон.
– Что – та? – Торстон осекся, поняв, к чему она клонит. – А. Ясно. Хорошо, Лили, очень хорошо. Или та дама, которая видит прекрасное.
Тут Клэр вставила банальное замечание о том, что в фотографии нет цвета, и Феликс стал объяснять, что художникам придется больше пользоваться светом и тенью, тщательнее продумывать композицию, чтобы вызвать те же эмоции, что и живописцы; но Люси уже не слушала его.
Она не могла отвести глаз от Лили Миллингтон. Она не припоминала, чтобы хоть раз слышала от натурщиц что-либо заслуживающее внимания, и уж тем более ни одна из них и мечтать не могла о том, чтобы сконфузить Торстона Холмса. Раньше Люси думала – если вообще когда-нибудь задумывалась об этом, – что вдохновение, получаемое Эдвардом от Лили, рано или поздно закончится, что он устанет от нее, как уставал от всех прежних натурщиц. Теперь она поняла, что Лили Миллингтон сильно отличалась от своих предшественниц. Она была моделью совсем иного рода.
Лили Миллингтон и Эдвард проводили дни, запершись в Шелковичной комнате, где Эдвард поставил мольберт. Он трудился не покладая рук – Люси узнавала выражение рассеянной сосредоточенности, неизменно появлявшееся у брата, когда он был занят очередной картиной, – но пока ни с кем не делился своими планами. Сначала Люси думала, что это из-за размолвки с мистером Рёскином, который не поддержал Эдварда после того, как тот выставил «La Belle». Рёскин прохладно отозвался о картине, мистер Чарльз Диккенс аттестовал ее хуже некуда, и Эдвард пылал гневом. (Когда отзыв Диккенса появился в печати, он в ярости ворвался в свою студию в дальнем конце сада и побросал в огонь все, вышедшее из-под пера мистера Диккенса, а заодно и драгоценную копию «Современных художников» мистера Рёскина. Люси, которая с декабря 1860 по август 1861-го была подписана на все выпуски У. Г. Смита и сына, чтобы не пропустить ни одного приложения с частями «Больших надежд», вынуждена была прятать свои номера «Круглого года», чтобы и они не пошли на растопку под горячую руку.)
