— Очнулась? — улыбнулся кудрявый, а пальцем знай ведет себе по рисунку на груди.
— Пробудилась, — пробурчала в ответ. Вот от такой наглости непомерной и пробудилась.
— Стало быть, расстанемся вот-вот? А я еще не налюбовался.
Улыбнулся широко и снова глаза на грудь скосил.
Бывают же такие счастливые наглецы, которых хоть хмурым взглядом одаривай, хоть прямо говори, а улыбка не померкнет, еще шире сделается.
— Нечем там любоваться, платье как платье.
— А я и не на платье смотрю. — И головы не отворачивает, и смотрит, разве что не раздевает. — Не холодно тебе?
Да под таким взором, даже если холодно, мигом согреешься. А у меня еще и магия.
— Тепло, — снова пробурчала, повела плечами и уселась на лавке. — Где остальные?
— А кого тебе еще надо, когда я здесь?
Вот же!
— Того, кто меня обещал домой отнести. Если он не передумал.
— Как же, передумает, — искренне вздохнул блондин и даже улыбаться перестал. Посерьезнел вмиг и вдруг чуть ближе ко мне наклонился и совсем тихо сказал: — Ты только зеленую не бери, когда предложит.
— Что?
Вот совсем смысла не уловила. Правда, и пояснений дождаться не успела. Дверь бухнула о стену, и заявился тот, с сизыми волосами. Пора бы и самой их имена узнать. А с другой стороны, коли не называются и обратно отсылают, на что их выспрашивать?
— О, очнулась, — заметил вновь прибывший и, обернувшись, закричал: — Бренн!
— Ну чего ты заявился, Севрен? — поморщился тот, кто рядом со мной сидел. — Только очнулась, а ты уже призываешь. За дверью, что ли, дежурил?
— Знаю я тебя, Сизар. И пяти минут достанет голову вскружить, пускай лучше ступает, да сердце девичье после ни о чем не болит.
Необычные они здесь какие. Не спросят, от какой жизни меня к дереву привязали и в лесу оставили, ни об остальном. Вот звала, пришли. Спасли, значит, будь тому рада. С остальным не обещались. И не буду упрашивать. Еще не хватало себя здесь большей приживалкой чувствовать, чем в доме отца. Нет так нет. Даже отвернулась от них. И честно, не ощутила приближения, а потому вздрогнула, когда над головой прозвучало:
— Ну, идем.
Стоял передо мной тот великан со снежными волосами и ладонь протягивал. Высокий какой, особенно когда вот так нависает. Двое других, как оказалось, уже у двери топтались. Один с грустью поглядывал, другой вроде с состраданием, только этот третий равнодушно смотрел. Но о его глазах ледяных я уж рассказывала.
Протянула руку, что делать. Думала, на улицу выведет, ан нет. Взметнулась снежная поземка, потекла по ногам, добралась до плеч, дохнула в лицо и глаза запорошила. Когда проморгалась я, мигом узнала снежную поляну и дерево, у которого прошлый закат повстречала. Удивительно, но теплилась теперь за высокими елями румяная заря, и солнце лениво вползало на небосвод. Только-только пробудилось и не хотелось ему выбираться из пуховой постели, вот и взбиралось на небесную обледенелую гору неохотно.
Как бы ни ощущалась на душе тяжесть, а все же обязана я была отблагодарить. Вот глянула на дерево и сразу вспомнила весь ужас и беспомощность, даже дух ледяной едва не пригрезился.
Обняла себя, поежилась, вскинула голову и на провожатого прямо посмотрела.
— Спасибо.
Он плечами повел равнодушно.
— Мне благодарности не нужно. Ты, призвав, слова магические произнесла. А любой, кто Сердце Стужи зовет, за то отплатить должен.
— За помощь?
— Кому помочь, я сам выбираю. — Он усмехнулся. — Не каждый, как ты, в минуту смертельной опасности зовет. Разные призывы бывают.
Нехорошей мне усмешка показалась, опасной. Сразу понятно, что если на пустом месте магическую клятву произнести баловства ради, то после еще как за это поплатишься. А ведь у нас слова эти передавали в сказаниях да упреждали, что призывать Сердце Стужи не следует. Не зря, видать, повторяли, что какая бы нужда ни прижала, а звать хозяина льда не смей.
— Теперь выбирай.
И ладонь ко мне протянул. А на ней три снежинки. Красивые, точно хрустальные, ровненькие, сверкают на широкой ладони и не тают. Одна сиреневая, другая бирюзовая, а третья зеленая. Зеленая? Не о том ли кудрявый предупреждал? Сизаром, кажется, звали.
— Снежинку выбирать?
— Свою плату за спасение. Сиреневая — дар свой отдашь.
Меня даже в жар бросило.
— Как дар отдам?
— Так и отдашь, как другие отдавали. Расплатишься им и позабудешь все случившееся. Будешь себе спокойно дальше жить.
Опять вслух спросила? Но ведь от матери, кроме дара, ничего не осталось. А сколько он меня выручал, согревал! Родня не шибко заботилась, тепло ли ночью на лавке под рваным одеялом. Или в дырявых сапогах в снегу по колено утопать.
— Бирюзовая — отдашь самое дорогое, что больше всего любишь.
Самое дорогое? Кроме дара и нет ничего дорогого у меня.
— Мне посвятишь то, чем сердце согревается, чему улыбаешься, что радость вызывает.
— Да не было в жизни радости!
— Не было? Никакой? — вроде как удивился. — И не любил никто, и не жалел?
К собаке дворовой и то лучше относились.
— И не заплакал никто, когда тебя в лес вели?
— Да кто бы…
Начала и запнулась. Губу закусила, пряча от него глаза. Перепугалась насмерть, а вдруг прочитает и сам возьмет не спросив. Вдруг захочется ему мою радость прибрать? Ведь я, на всех обиду затаив, почти позабыла, как сестренка сводная отцу в ноги бросалась, как висла на мохнатых штанах, кричала. Слезки на круглых детских щечках на морозе застывали. Ведь в комнате заперли, она из окна в одной рубашке выскочила. Сердце тот крик на части разрывал.
— Любят, выходит. — И даже как улыбка в голосе прозвучала, отчего я вновь решилась глаза поднять.
— Зеленая, — дал взглянуть на последнюю снежинку. — Лишь силу отдашь добровольно. Теплом поделишься, чародейка?
И голову набок склонил, и снова улыбка на губах и в глазах холод.
— Как поделюсь?
— Поцелуешь. Сама. Только если зеленую выберешь, позабыть ничего не сможешь. Поселится ледяная заноза в сердце, и покоя себе не найдешь. Выбирай.
— А если… если ничего не хочу выбирать?
— Ледяная сила сама плату возьмет.
И вроде спокойно ответил, но закружился вокруг вихрь, и пробрало холодом до костей. Огонь взметнулся внутри, растапливая, борясь с чужой силой, но гас, отступал под натиском. А в голове стучало: «Выбрала жизнь, выбирай теперь, как жить».
А как тут выбрать? Дар отдать или, может, любовью сестры с ним расплатиться? Вернусь домой, а она, как и остальные, отворачиваться начнет, не подбежит больше, не обнимет, на коленки не заберется. Ведь тогда хоть волком вой от тоски. У человека, которого совсем никто не любит, сердце рано или поздно изморозью возьмется, а после превратится он вот в такого исполина ледяного.
