Убийство Гартмана было обставлено с неменьшей выдумкой. С помощью мощного телевика Вадим Гущин с крыши строящегося соседнего коттеджа сфотографировал узор отделки бассейна на участке Гартмана, сверил его с имеющимися в продаже образцами и, потратив немало времени на изучение каталогов, все-таки выписал себе из Германии ту же самую модель кафеля с аналогичным оформлением бордюра. Дальше было дело техники. Он сделал самодельную дубинку, к которой была прикреплена рейка из гипса с повторенной текстурой кафельного бордюра. Улучив момент, когда Гартман остался дома один, Гущин проник в дом, огрел жертву по голове сзади, а потом перетащил тело в сад и бросил в бассейн, где его и обнаружила полиция. Ни отпечатков пальцев, ни следов борьбы, так как никакой борьбы тоже не было. Оставалось надеть медицинскую перчатку и смазать край бассейна кровью убитого. Идеальное преступление.
После этого преступления Гущин расслабился. Перестал планировать столь дотошно, больше внимания начал уделять не сокрытию самого преступления, а обеспечению улик, которые указывали бы на его подопечного – Шляпника, которому он со студенческих лет дурил голову идеей своей императорской власти. Сначала это были просто шутки. Потом Вадим сообразил, как использовать Шляпника.
Кстати, убийство собак – тоже оказалось на совести Правдоруба.
– Было недостаточно общественного гнева в адрес Алексея Шляпника. Кто-то даже поддерживал убийства толстосумов. Грешки-то за ними водились, – так же хладнокровно вещал Правдоруб на видео, сделанном на одном из допросов, пересланного нам, само собой, Верой Ухтомской. – Надо было подлить огоньку. Собаки – самое то.
Оказывается, пробраться во внутренний двор ставроподольской психиатрички не так сложно, еще легче убедить дружище Алексея Шляпника взять в руки окровавленную лопату якобы для посадки межгалактического дерева мира. С этой-то лопатой Шляпника и застукал персонал больницы.
– Лопату вы тоже пронесли с собой?
– Зачем же? Стащил с пожарного стенда, – с гордостью заявил Гущин.
– У меня аж отлегло, – с облегчением выдохнула Инна, когда услышала об этом. – Эти собаки мне покоя не давали, – смущенно созналась женщина.
Несмотря на сложность и четкую спланированность поведения, умелое заметание следов, психиатрическая экспертиза признала Вадима Гущина невменяемым. Его психологическую ригидность, негибкость, которую отмечали коллеги, патологическую тягу к справедливости, отсутствие эмпатии, подозрительность и мстительность психиатры объяснили наличием паранойяльного синдрома, а вернее, собственно, паранойи как таковой. До определенного возраста параноик никак не проявляет себя, если не считать перечисленных особенностей характера, вполне может пробиться в какую-то сферу работы, где нет необходимости слишком много общаться с людьми. Городская архитектура ему вполне подходила. Параноик строг к окружающим, но не менее он строг к себе. К сорока годам, когда наступило время сбора камней, у Гущина сформировалась моноидея. Он прозрел – вся его жизнь была подчинена великому замыслу. Он должен построить магистраль. Болезненная моноидея, ставшая ядром его паранойи, воплотилась. В ход пошло все: и наличие больной шизофренией сестры, и соседство по общежитию со Шляпником, и хорошая физическая подготовка, даже занятия аквалангом. Пазл сложился, нужно было только убрать мешающих на пути к достижению цели людей. Так появился Правдоруб: параноик, решивший подставить шизофреника. Вадим Гущин был отправлен на принудительное лечение в психиатрическую спецбольницу в Казань. Паранойя – явление стойкое, поэтому врачи заверяли, что это надолго, скорее всего – пожизненно, учитывая то, в каком громком деле засветился пациент.
Благодаря слаженной работе филологов Ставроподольского университета были обнаружены еще два подметных письма с жалобами и угрозами. Оба, как и одна уже найденная жалоба на директора школы, были написаны для отвода глаз и запутывания следов, как признался сам Вадим Гущин во время допросов. В этих письмах он угрожал федеральному судье и редактору новостного портала «Криминальный Ставроподольск». Ни тот, ни другой никак не были связаны с магистралью, и оставалось только радоваться и благодарить высшие филологические силы за то, что эти письма не попались раньше, чем письмо с жалобами на Гартмана и Коленкину. Это действительно ненадолго могло сбить следствие с толку. Естественно, адресаты писем, найденных уже после нашего с Викторией отъезда, остались живы.
Вера Ухтомская получила наконец заслуженное повышение: университет решил организовать лабораторию по изучению творческого наследия Николая Васильевича Гоголя, которую Вера и возглавила. В лабораторию перешли верные и добрые подружки Веры: Екатерина Дрын, Ольга Разбежкина и Валентина Косотырикова. Также после защиты диплома туда были приняты магистрантки: неформалка Яна и фитоняша Русанна. Работа в лаборатории обещала быть веселой и задорной.
Вика с Верой до сих пор переписывались в мессенджере. Они даже как-то смирились со странностями друг друга. Вика была уверена, что Вера рассказывает про нее гадости за глаза, оттачивая свой и без того не в меру острый язык. Вера смирилась с вечно поучающим тоном моей тетки и не слишком церемонным отношением к амбициям и чувствам окружающих. Благо жили дамы в разных городах, а филологическая женская дружба по переписке, как известно, самая безоблачная и самая крепкая.
Инна перестала заниматься вдохновением энергий и эмоциональных потоков, забросила тренинги личностного роста, над которыми сама втайне потешалась, перестала изводить себя образом гуру практик йоги и медитаций, а занялась делом, в котором разбиралась по-настоящему хорошо. Благодаря шумихе вокруг ложного обвинения Шляпника его рейтинг как художника невероятно вырос. Оставалось поддерживать популярность и продавать картины. Инна вернула себе имя Лена и стала инста-ангелом для Шляпника, продвигая его картины через интернет. Писала об искусстве и культуре, вскоре открыла собственную художественную галерею, которую так и назвала «Мой безумный Шляпник». Уж не знаю, как сложились их личные отношения, но профессиональные сложились превосходно. Как и предсказывал Алексей, его любимая Лена стала и ангелом, и галеристкой.
Дело об ущербе деловой репутации Инна-Лена заводить не стала. «Джетту» пришлось вернуть.
Геля отшила меня в третий раз. Вернее, она отшилась сама, спросив, когда я прокачу ее на новой машине. По возвращении на факультет я обнаружил ее крутой бизнес-леди, которая подписала под себя уже восьмерых. Она посещала престижные тренинги в моднючих конференц-залах, проводила презентации в кожаной юбке-пенале чуть ниже колен, писала восторженные статьи о невероятном бизнесе и позитивных изменениях в жизни. Через пару месяцев полного молчания я получил от нее приглашение в ресторан. Я удивился несказанно, тем не менее мы встретились.
Геля, как всегда, была на подъеме, трещала про бизнес, показывала фотки с отпуска на Карибах и уже под десерт вдруг попросила взаймы сто тысяч рублей. Вернуть эту сумму, по словам Гели, было проще простого, просто в этом месяце не сошлись платежи. Заглянув в ее инстаграм, который уже давно, не глядя, пролистывал, я обнаружил, что там появилось очередное видеообращение ШриВеганги, из которого следовало, что проект временно приостановлен, но не нужно паниковать, нужно просто немного подождать, и они запустят новый, еще более прибыльный проект с картами кешбэков и открытием новых стран и горизонтов, который покроет все расходы вкладчиков. Все восемь подписантов Гели настойчиво интересовались, сколько именно времени нужно ждать и нельзя ли уже сейчас как-то монетизировать личное поручительство Гели, под которое им выдавались кредиты для покупки франшизы. Геля отвечала бодро, вдохновляла, поддерживала, а потом просто забанила всех восьмерых. На следующий день после похода в ресторан она забанила и меня.
