Далее Мария писала с явным сарказмом: «Моя совесть никоим образом не будет страдать от того, что кого-то еще станут именовать принцессой». Но заявляла, что признать потерю титула принцессы не может, потому что это было бы бесчестьем для ее родителей и «решить этот вопрос может только моя матушка, святая церковь и папа, а кроме них, никто более».
Папа объявил брак Генриха с Анной Болейн незаконным – но Генрих к тому времени уже несколько лет как покончил с английской католической церковью, изрядно ее ограбив и став главой новой, англиканской. Так что указ папы стал чисто моральной поддержкой, не способной ни на что повлиять в реальности. Поэтому с Марией можно было не церемониться…
В ответ на свое послание она получила сухой официальный ответ (даже не от короля и от его «сановников»), где ее именовали попросту «леди Марией, дочерью короля», запрещали впредь видеться с матерью и предписывали покинуть полагавшиеся ей прежде, как принцессе Уэльской, апартаменты.
Мария написала письмо отцу, сделав вид, будто это послание было элементарно ошибкой кого-то из слишком рьяных придворных. Она писала: «Меня это слегка изумило, но я верю, что Ваше Величество к этой ошибке совершенно непричастны, потому что сомневаюсь, чтобы Ваше Величество не считали меня своей законной дочерью, родившейся в законном браке». И подписалась: «Ваша покорнейшая дочь Мария, принцесса».
Письмо было достаточно смелым, даже дерзким. Вместо ответа явился посланец короля герцог Норфолк, тот самый, будущий усердный гонитель Марии – с которым она тем не менее впоследствии поступила очень благородно, став королевой, выпустила из Тауэра, хотя никто слова ей не сказал бы, оставь она его там на веки вечные.
Норфолк набросился на Марию с проклятьями и отборными ругательствами. Не выбирая выражений, ругал за то, что она отказывается преклонять колени перед Анной Болейн и Елизаветой, требовал, вульгарно выражаясь, не ерепениться и принять всё, что ей предписывал королевский указ. В заключение сообщил: будь Мария его собственной дочерью, он сграбастал бы ее за волосы и колотил головой об стены до тех пор, пока она «не станет мягкой, как печеное яблоко». Очень воспитанный был джентльмен… Интересно, что Генрих, выслушав доклад Норфолка о его встрече с Марией, сказал, что Норфолк все же был с Марией «слишком мягок». Вот так вот. В чем, по мнению Генриха, должно было заключаться более твердое обращение, мы не знаем. Большая История свидетельств не сохранила. Может быть, король считал, что герцогу следовало не ограничиваться устными угрозами, а в самом деле поколотить Марию головой об стену? А в общем, добрейшей души человеком был наш Жирный Гарри – Марию он все же не казнил, хотя имел к тому все возможности: кто бы осмелился сказать слово против? Чтобы самому лишиться головы?
Вскоре с новым королевским указом явился тот же Норфолк. В указе предписывалось лишить Марию свиты, вплоть до последнего слуги, ее дворец Бьюдли переходил к брату Анны Болейн Джорджу, а самой Марии было высочайше повелено отправиться в Хэтфилд, резиденцию и принцессы Уэльской Елизаветы и стать ее фрейлиной. Вдобавок следовало конфисковать все ее драгоценности и дорогие наряды, оставив минимум одежды.
Мария вновь заявила, что считает принцессой Уэльской исключительно себя. В ответ Норфолк рявкнул: он пришел исполнить королевскую волю, а не разводить дискуссии. В Хэтфилд Марию привезли чуть ли не силой, и там ей пришлось нелегко. Шапюи писал своему императору, что Марии предоставили «худшие апартаменты во всем дворце, которые не годились даже для камеристки. У ее опекунов коварные замыслы, они хотят уморить ее через страдания или еще каким-нибудь путем и при этом принудить отказаться от своих прав… а возможно, найдут жениха низкого происхождения или станут потворствовать ее соблазнению, лишь бы иметь оправдание тому, чтобы лишить Марию прав наследования».
Унижений в Хэтфилде Мария хлебнула немало. Почетное место за обеденным столом занимала крошка Елизавета, а Марию усаживали чуть ли не в самом конце стола, что (и в последующие времена, и не только в Англии) означало, что ее положение здесь предельно низкое и она стоит лишь на ступенечку выше простых слуг.
Мария не сдавалась. Всякий раз, когда при ней Елизавету называли принцессой, она во всеуслышание заявляла, что этот титул по праву принадлежит исключительно ей. И всякий раз, когда к ней обращались попросту «леди Мария», она требовала, чтобы ее называли принцессой. Это было не упрямство, а продуманная тактика (подсказанная, скорее всего, тем же Шапюи). Промолчав хоть однажды, Мария создала бы опасный прецедент, как бы подтвердив, что принимает указ короля о лишении ее титула. Вот она и не молчала.
Первые два месяца Мария и Шапюи ухитрялись поддерживать переписку через одну из симпатизировавших Марии горничных. Однако потом эту девушку прогнали с места и этим не ограничились: и свиту Елизаветы, и слуг основательно «зачистили», выставив вон всех, кто был замечен в малейших симпатиях к Марии – или хотя бы подозревался в таковых.
На третий месяц в Хэтфилд неожиданно приехала королева Анна Болейн, женщина умная и коварная. И завела разговор мягонько, вежливо – форменная лиса Алиса. Пригласила Марию приехать к ней во дворец и публично выразить почтение, уверяя: если Мария станет почитать ее как королеву, она приложит все силы, чтобы помирить Марию с отцом и даже устроить так, чтобы к Марии «относились так же или даже лучше, чем прежде».
Мария столь же вежливо ответила: «В Англии я не знаю другой королевы, кроме моей матушки. Но если вы, леди Анна, изволите поговорить обо мне с Его Величеством, я буду вам за это весьма признательна».
Анна недвусмысленно намекнула, что король может разгневаться на дочь еще больше, и повторила предложение – но Мария осталась непреклонна. Анна ушла в ярости, заявив в коридоре приближенным: чего бы это ей ни стоило, она «обломает гордость этой разнузданной испанской девки».
Это были не пустые слова. Шапюи, как и надлежит толковому послу, завел при дворе Генриха немало осведомителей. И докладывал своему императору: от «источника, заслуживающего доверия» получил сведения о разговоре Анны с братом. Анна заявила открытым текстом: как только король покинет страну, оставив ее «на хозяйстве» (Генрих собирался на войну во Францию), она постарается Марию сжить со света, «либо уморив голодом, либо как-то иначе». Брат сказал, что король может после такого серьезно разгневаться. Анна упрямо заявила, что все равно постарается Марию уморить, пусть даже «ее после этого сожгут живьем». Дело тут, конечно, было не в какой-то злобе, а в стремлении Анны любой ценой сохранить трон за своей дочерью.
В конце концов король во Францию все же не поехал. Но режим содержания Марии, выражаясь современным языком, еще более ужесточили. Когда к ней приезжал в гости кто-то смелый из знати – якобы засвидетельствовать почтение Елизавете, но одновременно и увидеться с Марией, Марию запирали в ее комнате. Точно так же с ней поступали по приказу короля, когда он приезжал навестить младшую дочь.
К Марии в качестве персонального цербера приставили леди Шелтон, тетку Анны Болейн. Поначалу она, что интересно, Марии искренне симпатизировала, но семья ее убедила: ненужную жалость нужно отбросить и защищать исключительно интересы семейства Болейн, которые гораздо ближе к телу, чем какая-то девчонка-католичка. Леди Шелтон с этим согласилась – и стала форменной тюремщицей. Анна дала ей инструкцию: всякий раз, когда Мария называет себя принцессой, «давать ей пощечины и вообще бить и обзывать проклятым бастардом, каковым она и является». Выполняла ли эти инструкции леди Шелтон, мне неизвестно – но сохранились свидетельства, что достойная леди не раз пугала Марию, заявляя, что король-де вот-вот распорядится ее обезглавить за отказ признать принцессой Елизавету. Так и останется неизвестным, в самом ли деле король это говорил или леди Шелтон все это сама придумала по указке племяшки Анны – в рамках запугивания (Шапюи считал, что Мария принимала эти угрозы всерьез и готовилась к смерти, проводя в молитвах долгие часы).
