Кажется, я назвал его по имени. Оно пронеслось сквозь меня, я был полым, как тростинка, подвешенная на ветру. Время измерялось только нашим дыханием.
Его волосы запутались у меня в пальцах. Что-то нарастало у меня внутри, биение крови в такт движениям его руки. Он прижался ко мне лицом, но мне хотелось прижать его еще сильнее. Не останавливайся, сказал я.
И он не остановился. Чувство росло и росло до тех пор, пока у меня не вырвался хриплый вопль, и что-то вдруг разом разверзлось внутри меня, от чего я, выгнувшись, прижался к нему.
Но этого было недостаточно. Я потянулся к нему, нашел точку его удовольствия. Он закрыл глаза. Ему нравился определенный ритм, я это чувствовал – по тому, как он дышит, как льнет ко мне. Мои пальцы без устали следовали за его учащавшимися вздохами. Веки у него были цвета рассветного неба, от него пахло влажной после дождя землей. Он раскрыл рот, издав бессвязный крик, и мы так притиснулись друг к другу, что я ощутил на коже выплеск его теплоты. По его телу прокатилась дрожь, и, наконец, мы затихли.
Постепенно – будто наступление сумерек – я ощутил пот на теле, промокшие покрывала, влагу, скользившую по нашим животам. Мы разжали объятия, отлепились друг от друга – с опухшими, размеченными поцелуями лицами. В пещере пахло горячо и сладко, точно лежащими на солнце фруктами. Наши взгляды встретились, но мы молчали. Во мне вдруг пробудился внезапный, резкий страх. То был миг истинной опасности, и я замер, боясь его сожалений.
Он сказал:
– Я и не думал… – И замолчал.
Больше всего на свете мне сейчас хотелось услышать то, чего он не сказал.
– Что? – спросил я.
Если все плохо, пусть все быстрее закончится.
– Я и не думал, что мы когда-нибудь…
Он обдумывал каждое слово, и тут я не мог его ни в чем упрекнуть.
– Я тоже, – ответил я.
– Жалеешь?
Он сказал это быстро, в один выдох.
– Нет, – ответил я.
– И я – нет.
Наступила тишина, и мне уже было наплевать и на влажную постель, и на то, какой я потный. Он глядел на меня, не отводя глаз – зеленых, с промельками золота. Во мне проснулась уверенность, подкатила к горлу. Я никогда его не покину. И так будет всегда, до тех пор, пока он сам меня не прогонит.
Отыщи я слова, чтобы это сказать, я бы сказал. Но я не мог найти ни одного слова, способного вместить в себя эту великанскую правду.
Словно бы услышав мои мысли, он взял меня за руку. Мне и смотреть не надо было, его пальцы навеки врезались мне в память: тонкие, с лепестками жилок, сильные, быстрые и – всегда верные.
– Патрокл, – сказал он.
Слова ему всегда давались легче.
Когда я проснулся на следующее утро, в голове у меня шумело, от тепла и легкости тело казалось хмельным. Нежность снова сменилась страстью, но мы действовали медленнее, неспешнее – и дремотной ночи, казалось, не было конца. Теперь же я глядел на него – он заворочался, положил руку мне на живот, влажную, сжатую, будто бутон на рассвете, – я снова встревожился. Я разом вспомнил все, что я говорил и делал, какие звуки издавал. Я боялся, что теперь чары рассеются, что свет, проникавший сквозь вход в пещеру, обратит все в камень.
Но тут он проснулся и, не успев пробормотать полусонное приветствие, взял меня за руку. Так мы и лежали с ним, пока пещеру не озарило утро и нас не позвал Хирон.
Мы позавтракали, потом помчались к реке – мыться. Я упивался этим чудом, тем, что я мог глядеть на него в открытую, любоваться солнечной рябью, бежавшей по его телу, изгибом его спины, когда он нырял. Потом мы лежали с ним на берегу и заново открывали для себя очертания наших тел. Еще, и еще, и еще. Мы с ним были словно боги на заре мира, и наша радость была до того яркой, что мы ничего не видели, кроме нас самих.
Если Хирон и заметил перемену, то ничего не сказал. Но я все равно тревожился.
– Думаешь, он рассердится?
Мы были в оливковой рощице на северной стороне горы. Ветер здесь был свежее всего, прохладный и чистый, как родниковая вода.
– Это вряд ли.
Он коснулся моей ключицы, провел по ней пальцем – он любил так делать.
– А вдруг рассердится? Он ведь, наверное, уже все понял. Может, скажем ему?
Я уже не впервые думал об этом. Мы часто об этом разговаривали, наслаждаясь общей тайной.
– Если хочешь.
Он так и раньше отвечал.
– И, думаешь, он не рассердится?
Он замолчал, задумался. Я любил эту его черту. Не важно, сколько раз я спрашивал, он отвечал мне так, будто я спросил его в первый раз.
– Не знаю. – Он поглядел мне в глаза. – А это важно? Я ведь не отступлюсь.
В его голосе теплело желание. И меня всего обдало жаром в ответ.
– Но он может рассказать твоему отцу. И вот он может рассердиться.
Я произнес это почти с отчаянием. Вскоре кожа у меня запылает, и я больше не смогу ни о чем думать.
– Ну рассердится, и что?
Когда он впервые это сказал, я остолбенел. Его отец может разгневаться, а Ахилл все равно поступит по-своему – этого я не понимал, я такого и вообразить-то себе не мог. Эти его слова действовали на меня как дурман. Я готов был слушать их вечно.
– А твоя мать?
Триада моих страхов – Хирон, Пелей и Фетида.
Он пожал плечами:
– Ну и что она сделает? Похитит меня?
Убьет меня, например, подумал я. Но вслух этого не сказал. Слишком нежен был ветер, слишком теплым было солнце, чтобы высказывать подобные мысли вслух.
Он внимательно взглянул на меня:
– Тебя это заботит? Что они могут рассердиться?
Да. Я бы ужаснулся, разочаруйся Хирон во мне. Чужое недовольство всегда глубоко во мне отзывалось, я не мог просто так взять и выбросить его из головы, как это умел Ахилл. Но, даже если дойдет до худшего, я не дам этому чувству нас разлучить.
– Нет, – ответил я.
– Вот и хорошо, – сказал он.
Я потянулся к нему, погладил завиток у него на виске. Он закрыл глаза. Я глядел на его запрокинутое к солнцу лицо. Черты лица у него были до того тонкими, что он казался моложе своих лет. Губы у него были пунцовые, пухлые.
Он открыл глаза.
– Назови хотя бы одного героя, который был бы счастлив.
Я задумался. Геракл сошел с ума и убил всю свою семью; Тесей потерял невесту и отца; детей Ясона и его новую жену убила жена старая; Беллерофонт поразил Химеру, но стал калекой, свалившись с Пегаса.
– Вот и не назовешь.
– Не назову.
– Знаю. Тебе ни за что не дадут быть и великим, и счастливым. – Он вскинул бровь. – Хочешь секрет?
