– Нечего прощать, – ответил я.
Вечером мы вернулись во дворец. В большой зале было темно, пламя в очаге прогорело до углей. Ахилл, как сумел, подлатал платье, но дыру до самой талии было не заделать, и он придерживал разорванные края, на случай если мы наткнемся на засидевшегося допоздна стражника.
Мы вздрогнули, когда из тени раздался голос:
– Вы вернулись.
Лунный свет не дотягивался до помоста с тронами, но в полумраке угадывались очертания фигуры, укутанной в шкуры.
Его голос теперь казался ниже, мрачнее.
– Вернулись, – ответил Ахилл, слегка запнувшись.
Он не ожидал так скоро снова встретиться с царем.
– Твоя мать ушла, куда – не знаю.
Царь помолчал, будто ожидая ответа.
Ахилл ничего не сказал.
– Моя дочь, твоя жена, плачет у себя в покоях. Она надеется, ты придешь к ней.
Вина судорогой прошла по Ахиллу. К этому чувству он не привык и поэтому сухо ответил:
– Жаль ее надежд.
– Да, жаль, – сказал Ликомед.
Снова наступила тишина. Затем Ликомед устало вздохнул:
– Наверное, и твоему другу нужно отвести покои?
– Если ты не против, – осторожно ответил Ахилл.
Ликомед тихонько рассмеялся:
– Нет, царевич Ахилл, я не против.
И опять молчание. Было слышно, как царь взял со стола кубок, отпил из него, поставил обратно.
– Ребенок должен носить твое имя. Это ты понимаешь?
Так вот чего он дожидался в этой темноте, под своими шкурами, подле затухающего огня.
– Понимаю, – тихо сказал Ахилл.
– И поклянешься, что так будет?
Еле заметная – с волосок – пауза. Мне стало жаль старого царя. И я обрадовался, когда Ахилл ответил:
– Клянусь.
У старика вырвался какой-то звук, похожий на вздох. Но когда он заговорил вновь, голос его звучал церемонно, он снова был царем.
– Желаю вам обоим доброй ночи.
Мы поклонились и вышли.
В недрах дворца Ахилл отыскал стражника и попросил проводить нас в покои, отведенные для гостей. Он говорил с ним высоким, певучим голосом, своим девичьим голосом. Стражник то и дело косился на него, отмечая рваные края платья, взлохмаченные волосы. Он улыбнулся мне во весь рот.
– Сию минуту, госпожа.
В наших легендах богам под силу замедлить движение луны, спрясть одну ночь из множества ночей. И такой была эта ночь, неиссякаемым изобилием часов. Мы глубоко, жадно пили все то, что упустили за время нашей разлуки. И только когда небо наконец прояснилось до серого, я вспомнил, что Ахилл сказал Ликомеду тогда, в зале. Дитя Деидамии, его брак, наше воссоединение – немудрено было позабыть обо всем другом.
– Твоя мать хочет укрыть тебя от войны?
Он кивнул:
– Она не хочет, чтобы я ехал в Трою.
– Почему?
Я всегда думал, она хочет, чтобы он сражался.
– Не знаю. Говорит, я еще слишком юн. Говорит, еще рано.
– И это она придумала? – Я указал на разорванное платье.
– Конечно. Мне бы такое и в голову не пришло.
Он сморщился, подергал себя за волосы, которые по-прежнему висели девичьими кудряшками. Другой мальчишка на его месте сгорел бы со стыда, Ахилл же только досадовал. Он не боялся позора, он никогда не знал его.
– Да и вообще, это только до тех пор, пока войска не выступят в поход.
Понять это было непросто.
– Так она и вправду тебя из-за этого забрала? Не из-за меня?
– Деидамия – вот это, кажется, из-за тебя. – Он разглядывал свои руки. – Но в основном – из-за войны.
Глава тринадцатая
После этого дни выдались тихими. Мы ели у себя в покоях и подолгу не появлялись во дворце, исследуя остров, выискивая тень под чахлыми деревцами. Приходилось вести себя осторожнее, Ахиллу нельзя было слишком быстро двигаться, слишком ловко карабкаться по горам или держать копье – вдруг кто-то увидит. Но за нами никто не следил, и мы отыскали довольно мест, где он мог сбросить личину.
На дальней стороне острова нашлась пустынная полоска пляжа – каменистого, зато в два раза длиннее наших дорожек для бега. Увидев ее, Ахилл вскрикнул от восторга и сорвал с себя платье. Я смотрел, как он бегает – так быстро, будто под ногами у него ровная поверхность.
– Считай! – крикнул он мне через плечо.
И я считал, постукивая пальцем по песку, чтобы отмерять время.
– Сколько? – крикнул он с другого конца пляжа.
– Тринадцать, – откликнулся я.
– Я только разогреваюсь.
В следующий раз – одиннадцать. В последний – девять. Он уселся рядом, дыша чуть чаще обычного, раскрасневшись от радости. Он рассказал мне о днях, проведенных в женском обличье, о долгих часах вынужденной скуки, от которой было одно спасение – танцы. Теперь, вырвавшись на свободу, он потягивался, будто пелионская пума, упиваясь собственной силой.
Но по вечерам нам все равно приходилось возвращаться в дворцовую залу. Ахилл надевал женский наряд и приглаживал волосы. Зачастую он, как и в тот первый вечер, подвязывал их платком: золотые волосы были в диковинку и могли привлечь внимание моряков и торговцев, заплывавших в нашу гавань. А если их рассказы дойдут до слуха кого-нибудь посообразительнее… об этом мне даже думать не хотелось.
Стол для нас накрывали в передней части залы, возле тронов. Там мы и трапезничали, все четверо: Ликомед, Деидамия, Ахилл и я. Изредка за стол к нам садился какой-нибудь советник. Трапезы эти почти всегда проходили в молчании – то была скорее церемония, чтобы унять сплетни и сохранить видимость, будто Ахилл – моя жена и царская воспитанница. Деидамия то и дело нетерпеливо взглядывала на Ахилла, надеясь, что и тот поглядит на нее в ответ. Но он никогда не смотрел на нее. «Доброго вечера», – говорил он своим девичьим голосом, когда мы садились за трапезу, но больше – ничего. Его безразличие было осязаемым, и ее прелестное личико искажалось от стыда, обиды и гнева. Она все посматривала на отца, словно призывая того вмешаться. Но Ликомед молча совал в рот кусок за куском.
Иногда она замечала, что я за ней наблюдаю, и тогда каменела лицом, сощуривалась. Ревниво клала руку на живот, будто желая оградить себя от чар, которые я мог навести. Быть может, она думала, что я насмехаюсь над ней, кичусь своей победой. Быть может, думала, что я ее ненавижу. Она не знала, что я сотню раз порывался просить его быть к ней хоть немного добрее. «Ты уже достаточно ее унизил», – думал я. Но это не доброты ему не хватало, а интереса. Он скользил по ней взглядом, будто ее тут и вовсе не было.
