Однажды она заговорила с ним – дрожащим от надежды голосом:
– В добром ли ты здравии, Пирра?
Он продолжал есть, ловко, изящно откусывая куски. После ужина мы с ним хотели взять копья и пойти на дальний край острова – половить рыбы при лунном свете. Ему не терпелось отсюда уйти. Пришлось пихнуть его ногой под столом.
– Что такое? – спросил он меня.
– Царевна желает знать, в добром ли ты здравии.
– А-а. – Он мельком взглянул на нее, затем на меня и ответил: – В добром.
Один день сменялся другим, и у Ахилла вошло в привычку просыпаться рано, чтобы поупражняться с копьями, пока солнце не взошло выше. Мы спрятали оружие в отдаленной рощице, там он и упражнялся, перед тем как вновь вернуться во дворец – и к женскому обличью. После этого он иногда навещал мать, поджидая ее на иззубренных прибрежных камнях, болтая ногами в воде.
И вот однажды утром, когда Ахилл уже ушел, в дверь громко постучали.
– Да? – крикнул я.
Но стражники уже вошли в комнату. На моей памяти они впервые держались очень торжественно – стоя навытяжку, с копьями наперевес. Непривычно было видеть их без игральных костей в руках.
– Пойдем с нами, – сказал один стражник.
– Зачем? – Я еще толком не разлепил глаза ото сна.
– Так повелела царевна.
Стражники взяли меня под руки и потащили к двери. Я начал было, запинаясь, что-то возражать, но тут первый стражник склонился ко мне.
– Лучше пойдем по-тихому, – сказал он, глядя мне прямо в глаза.
И с нарочитой угрозой провел пальцем по наконечнику копья.
Они бы меня вряд ли тронули, но мне совсем не хотелось, чтобы меня тащили через весь дворец.
– Ладно, – ответил я.
Мы шли узкими коридорами, в которых мне прежде не доводилось бывать. То была женская половина, ответвление дворца, тесный, ячеистый улей, где жили и спали названые сестры Деидамии. Из-за дверей раздавался смех, слышалось немолчное «шурх-шурх» ткацких челноков. Ахилл говорил, что сюда не заглядывает солнце, не проникает ни малейшего ветерка. Он провел в этих покоях почти два месяца – уму непостижимо.
Наконец мы подошли к большой двери, вырезанной из более дорогого дерева, чем все остальные. Стражник постучался, открыл дверь и втолкнул меня в комнату. Дверь захлопнулась за моей спиной.
Деидамия чинно сидела на обтянутом кожей стуле и взирала на меня. Возле нее стоял стол, у ног – скамеечка, но больше в комнате ничего не было.
Она это все подстроила, понял я. Знала, когда Ахилла не будет во дворце.
Мне сесть было некуда, и я остался стоять. Я был босой, а пол – каменный и холодный. Вторая дверь, поменьше, вела, наверное, в ее опочивальню.
Она следила за моим взглядом блестящими, как у птицы, глазами. Ничего умного я сказать не мог, поэтому сказал глупость:
– Ты хотела поговорить со мной.
Она тихонько, презрительно фыркнула:
– Да, Патрокл. Я хотела поговорить с тобой.
Я ждал, но она молчала и только разглядывала меня, постукивая пальцем по подлокотнику. В этот раз наряд ее был свободнее: обычно она перехватывала его поясом, чтобы похвалиться фигурой. Волосы она распустила, только у висков подобрала их резными гребнями слоновой кости. Она склонила голову набок, улыбнулась:
– Ты ведь даже не красивый, вот что самое странное. Ты совсем обычный.
Она, как и ее отец, говорила, делая паузы, будто ожидая ответа. Я вспыхнул. Нужно что-то сказать. Я прокашлялся.
Она гневно посмотрела на меня:
– Я не давала тебе позволения говорить! – Несколько мгновений она глядела мне прямо в глаза, будто желая удостовериться, что я ее не ослушаюсь, а затем продолжила: – Как по мне, это странно. Ты только посмотри на себя.
Она встала, быстрыми шажками преодолела пространство между нами.
– Шея у тебя короткая. А грудь – тощая, как у мальчишки. – Она с презрением тыкала в меня пальцами. – А лицо! – Она поморщилась. – Просто безобразное. В этом сходятся все мои прислужницы. И даже отец с ними согласен.
Меж ее прелестных алых губ сверкнули белые зубы. Я впервые стоял к ней так близко. От нее пахло чем-то сладким, похожим на аромат цветов аканта, и теперь, вблизи, я видел, что волосы у нее не просто черные, что они пронизаны переменчивыми, яркими оттенками каштанового.
– Ну? И что ты теперь скажешь?
Она уперла руки в бедра.
– Ты не дала мне позволения говорить, – ответил я.
Она вспыхнула от гнева.
– Не корчи из себя дурака! – вырвалось у нее. – Я не…
Она отвесила мне пощечину. Рука у нее была маленькой, но удар оказался неожиданно сильным. Голова у меня мотнулась набок. Кожу ожгло, резко защипало губу, которую она оцарапала кольцом. Меня с самого детства так не били. Мальчишкам обычно не дают пощечин, разве что отец отвесит иногда – в знак презрения. Мой отвешивал. Я остолбенел, и даже захоти я что-нибудь ответить, не смог бы вымолвить ни слова.
Она оскалила зубы, будто подзуживая ударить ее в ответ. Увидев, что я не собираюсь этого делать, она возликовала:
– Слабак! Ты не только урод, ты еще и трус. Да и к тому же, говорят, недоумок. Не понимаю! Почему же тогда он…
Она резко осеклась, уголок ее рта поехал вниз, будто его зацепили рыболовным крючком. Она отвернулась, замолчала. Прошла минута. Я слышал, как она дышит, медленно и размеренно, – чтобы я не догадался, что она плачет. Я знал эту хитрость. Сам не раз к ней прибегал.
– Ненавижу тебя, – сказала она, но голос у нее был хриплым, бессильным.
Какая-то жалость всколыхнулась во мне, остудив пылающие щеки. Я вспомнил, до чего невыносимо чужое безразличие.
Она сглотнула, вскинула руки к лицу, наверное смахивая слезы.
– Завтра я уеду, – сказала она. – Можешь радоваться. Отец хочет, чтобы я пораньше отринула свет. Говорит, что покрою себя позором, если будет заметно, что я ношу дитя, прежде, чем станет известно о моем замужестве.
Отринула свет. В ее голосе слышалась горечь. Какой-нибудь домишко на самой окраине Ликомедовых земель. Ни потанцевать, ни поговорить с прислужницами. Она будет одна – со служанкой и набухающим чревом.
– Прости, – сказал я.
Она молчала. Тихонько вздымалась спина под белым платьем. Я думал было коснуться ее, погладить по голове, утешить. Но от меня она не примет утешений. Я опустил вскинутую руку.
Так мы стояли с ней какое-то время, и комната полнилась звуками нашего дыхания. Когда она наконец обернулась, лицо у нее было покрасневшим от слез.
– Ахилл на меня даже не смотрит. – Ее голос слегка дрогнул. – А я ведь его жена и ношу его дитя. Ты… ты знаешь почему?
