– Быть может, это тебе пригодится?
Одиссей вытащил из какого-то мешка или короба хитон. Бросил Ахиллу, тот его поймал.
– Благодарю, – сказал Ахилл.
Придворные зачарованно глядели, как он разворачивает хитон и, обнажившись до пояса, натягивает его на себя.
Одиссей обернулся к стоявшим в центре залы:
– Ликомед, позволь нам удалиться в приемную залу. Нам многое нужно обсудить с фтийским царевичем.
Лицо Ликомеда казалось застывшей маской. Я знал, что он думает о Фетиде и наказании, которое его ждет.
– Ликомед!
Голос Диомеда был резким – будто щелканье бича.
– Да, – прохрипел Ликомед.
Мне было жаль его. Мне было жаль нас всех.
– Да. Сюда. – Он указал на дверь.
Одиссей кивнул:
– Благодарю.
Он решительно пошел к двери, не сомневаясь, разумеется, что Ахилл последует за ним.
– После тебя, – ухмыльнулся Диомед.
Ахилл замешкался и посмотрел на меня – всего один мимолетный взгляд.
– Ах да, – бросил через плечо Одиссей. – Если хочешь, можешь взять с собой Патрокла. У нас и к нему есть разговор.
Глава пятнадцатая
Пара ветхих тканых ковров да четыре стула – вот и все, что было в приемной зале. Я вжался спиной в жесткое дерево, стараясь сидеть прямо, как и подобает царскому сыну. Ахилл с трудом сдерживал гнев, шея у него покраснела.
– Вы пошли на хитрость! – обвинил он их.
Но Одиссея этим было не пронять.
– Ты ловко спрятался, поэтому нам пришлось изловчиться, чтобы тебя отыскать.
Ахилл с царственным высокомерием вскинул бровь:
– И?.. Вы меня отыскали. Чего вы хотите?
– Мы хотим, чтобы ты отправился в Трою, – сказал Одиссей.
– А если я не хочу?
– Тогда мы всем расскажем об этом.
Диомед поднял сброшенное Ахиллом платье.
Ахилл вспыхнул, будто его ударили. Одно дело, когда ты вынужден носить женское платье, и другое – когда все об этом знают. Мужчин, которые вели себя как женщины, у нас обычно поносили самыми грязными словами: такие оскорбления зачастую смывались только смертью.
Одиссей примирительно вскинул руку:
– Здесь собрались только благородные мужи, негоже нам прибегать к таким мерам. Надеюсь, у нас найдутся доводы получше, чтобы тебя уговорить. Слава, например. Тебя ждет великая слава, если ты будешь сражаться за нас.
– Будут и другие войны.
– Такой – не будет, – сказал Диомед. – Это будет величайшая война нашего народа, целые поколения потом будут воспевать ее в песнях и сказаниях. И ты глупец, если этого не видишь.
– Я вижу только мужа-рогоносца и алчность Агамемнона.
– Значит, ты слеп. Сразиться за честь самой прекрасной в мире женщины, выступить против сильнейшего восточного города – какой подвиг сравнится с этим? Персей таким не может похвастаться, да и Ясон тоже. Ради того, чтобы отправиться с нами, Геракл бы еще раз убил жену. Мы покорим всю Анатолию, до самой Аравии. Наши имена не изгладятся из людской памяти еще долгие века.
– Ты же говорил, что поход будет недолгим, что мы вернемся домой уже следующей осенью, – выдавил я.
Нужно было как-то остановить нескончаемый поток их слов.
– Я солгал. – Одиссей пожал плечами. – Я не знаю, когда все закончится. Гораздо быстрее, если на нашей стороне будешь ты. – Он взглянул на Ахилла. Его темный взгляд затягивал, будто течение, плыть против которого невозможно. – Сыны Трои славятся своими бранными подвигами, их смерти вознесут твое имя к звездам. Упустишь эту войну – упустишь бессмертие. Будешь прозябать в неизвестности. Так и состаришься, позабытый всеми.
Ахилл нахмурился:
– Этого тебе знать не дано.
– Вообще-то дано. – Он откинулся на спинку стула. – Мне посчастливилось приобщиться к божественным тайнам. – Он улыбнулся, словно вспоминая какие-то проделки богов. – И боги милостиво поделились со мной пророчеством о тебе.
Мне бы сразу понять, что Одиссей не заявится сюда с одним лишь мелким шантажом в рукаве. В наших сказаниях он всегда звался πολύτροπος, многохитростным. Страх взметнулся во мне пеплом.
– Что за пророчество? – медленно спросил Ахилл.
– Если ты не отправишься в Трою, вся божественность в тебе иссякнет, пропадет. Твоя сила пойдет на убыль. В лучшем случае ты уподобишься Ликомеду, гниющему на заброшенном острове, которому, кроме дочерей, и трон свой оставить некому. Вскоре Скирос завоюет близлежащее царство, ты это и так знаешь не хуже моего. Ликомеда не убьют, кому это нужно. Он будет доживать свой век в каком-нибудь углу, жевать хлеб, который для него – одинокого, выжившего из ума старика – будут размачивать. И после его смерти люди будут переспрашивать: «Кто-кто?»
Слова заполнили комнату, вобрав в себя весь воздух, мы не могли дышать. Такая жизнь была ужасна.
Но Одиссей беспощадно продолжал:
– Его знают лишь потому, что его история соприкоснулась с твоей. Если ты отправишься в Трою, твоя слава будет так велика, что даже имя человека, лишь передавшего тебе чашу с вином, останется в наших сказаниях навечно. Ты станешь…
Дверь с грохотом треснула, щепки так и брызнули во все стороны. На пороге стояла Фетида, ярясь, словно бушующее пламя. Нас опалило ее божественностью, от которой защипало в глазах и почернели обломки двери. Она выворачивала мне кости, высасывала кровь из вен, словно хотела меня выпить. Я вместе со всеми скорчился на полу.
Темную бороду Одиссея припорошило трухой от разломанной двери. Он встал:
– Приветствую тебя, Фетида.
Ее взгляд метнулся к нему – так змея смотрит на жертву, и кожа у нее заполыхала. Воздух вокруг Одиссея заколыхался, будто бы от жары или ветерка. Лежавший на полу Диомед отполз подальше. Я зажмурился, чтобы не видеть вспышки.
Наступила тишина, и я наконец осмелился открыть глаза. Одиссей был невредим. Фетида сжала кулаки так, что они побелели. Но теперь на нее можно было смотреть, не обжигаясь.
– Сероокая дева всегда была ко мне милостива, – сказал Одиссей, чуть ли не извиняясь. – Она знает, зачем я здесь, она благословила меня и взяла под защиту.
Я словно бы упустил какую-то часть их беседы и теперь пытался понять, о чем они говорят. Сероокая дева – богиня войны и бранных искусств. Говорили, что ум она ценит превыше всего.
– Афина не потеряет сына. – Слова со скрежетом вырвались из горла Фетиды, повисли в воздухе.
Одиссей даже не стал ей отвечать, просто повернулся к Ахиллу.
