Тебе понятно?
– Да, – ответил я.
И мне было понятно. Его слава должна стоить уплаченной за нее жизни. Легчайший ветерок тронул подол ее платья, и я понял, что она сейчас исчезнет, снова скроется в морских пещерах. Внезапно я осмелел:
– Умелый ли воин Гектор?
– Лучше его никого нет, – ответила она. – Кроме моего сына.
Она взглянула направо, в сторону обрыва.
– Он идет, – сказала она.
Ахилл перелез через гребень утеса, подошел ко мне. Поглядел на мое лицо, на окровавленную кожу.
– Ты с кем-то разговаривал, – сказал он.
– С твоей матерью, – ответил я.
Он присел рядом, положил себе на колени мою ногу. Осторожно вытащил из ран осколки камней, смахнул грязь и белесую пыль. Оторвал кусок полы, прижал к ранам, чтобы унять кровь.
Я накрыл его руку своей.
– Тебе нельзя убивать Гектора, – сказал я.
Он поднял голову – прекрасное лицо очерчено золотом кудрей.
– Мать рассказала тебе пророчество до конца.
– Да.
– И, по-твоему, никто, кроме меня, не сумеет убить Гектора?
– Да, – ответил я.
– И ты, значит, хочешь украсть немного времени у мойр?
– Да.
– Ага. – У него на лице заиграла лукавая улыбка, ведь покоряться кому-то он никогда не любил. – Ну а зачем мне его убивать? Он мне ничего не сделал.
И тогда я впервые ощутил что-то вроде надежды.
Мы уехали в тот же день, больше причин оставаться здесь у нас не было. Свято чтущий обычаи Ликомед пришел с нами проститься. Нам всем троим было неловко, Одиссей с Диомедом ушли вперед, к кораблю. Они сопроводят нас во Фтию, где Ахилл соберет свое войско.
Здесь у нас оставалось лишь одно поручение, и я знал, как Ахиллу не хотелось его выполнять.
– Ликомед, моя мать просила передать тебе свою волю.
Еле заметная дрожь пробежала по лицу старика, но он не отвел глаз от взгляда своего зятя.
– Речь идет о ребенке, – сказал он.
– Да.
– И какова же ее воля? – устало спросил царь.
– Она хочет вырастить его сама. Она… – Увидев, каким сделалось лицо старика, Ахилл запнулся. – Она говорит, будет мальчик. Она придет за ним, когда его отнимут от груди.
Молчание. Затем Ликомед закрыл глаза. Я знал, что он думает о дочери, у которой не останется ни мужа, ни сына.
– Лучше бы мне никогда тебя не видеть, – сказал он.
– Прости, – сказал Ахилл.
– Оставьте меня, – сказал царь.
Мы повиновались.
Отплыли мы на проворном, ладном корабле, где не было недостатка в гребцах. Вся команда работала споро и уверенно, канаты искрились свежим лыком, а мачты казались растущими деревьями. Фигура на носу была невиданной красоты: высокая женщина, темноволосая и темноглазая, сложившая перед собой руки, словно о чем-то задумавшись. Она была красива, но тихой красотой – изящно очерченная челюсть, забранные в узел волосы, обнажающие длинную шею. И разукрашена она была любовно: все до единой тени, все блики света была переданы безупречно.
– Я смотрю, ты восхищен моей женой. – Одиссей подошел к нам, облокотился мускулистыми руками о поручень. – Она поначалу отказывалась, не подпускала к себе резчика. Я велел ему тайно за ней следовать. По-моему, вышло неплохо.
Женитьба по любви, столь же редкая, как кедры с востока. Еще немного – и я мог бы проникнуться к нему теплыми чувствами. Но слишком уж часто я теперь видел его улыбки. Ахилл вежливо спросил:
– Как ее зовут?
– Пенелопа, – ответил он.
– Корабль новый? – спросил я.
Может, ему и хотелось поговорить о жене, но мне хотелось поговорить о чем-нибудь другом.
– Совсем новый. Весь до последней доски и сделан из лучшего на Итаке дерева.
Он похлопал широкой ладонью по поручню, будто по лошадиному боку.
– Опять похваляешься новым кораблем? – К нам подошел Диомед.
Волосы у него были перехвачены кожаным шнурком, отчего лицо казалось острее обычного.
– А то.
Диомед плюнул в воду.
– Царь Аргоса нынче донельзя красноречив, – заметил Одиссей.
Ахилл, в отличие от меня, прежде не слышал их перешучиваний. Он переводил взгляд с одного мужа на другого. Еле заметная улыбка круглилась в уголке его рта.
– Скажи мне, – не унимался Одиссей, – столь острый ум ты унаследовал от отца, съевшего мозги врага?
– Что? – раскрыл рот Ахилл.
– Разве ты не знаешь истории о могучем Тидее, царе Аргоса, пожирателе мозгов?
– Я слышал о нем, но не о… мозгах.
– Я все думаю, не изобразить ли эту сцену на дворцовых блюдах, – сказал Диомед.
Во дворце Диомед казался мне всего лишь верным псом Одиссея. Но между ними звенело какое-то взаимное притяжение, и переругивались они с удовольствием, какое могут испытывать только равные. Я вспомнил, что, по слухам, Афина благоволила и к Диомеду.
Одиссей поморщился:
– Пожалуй, не скоро я теперь отобедаю в Аргосе.
Диомед расхохотался. Смех у него был неприятный.
Царям явно хотелось поговорить, и уходить они не спешили. По очереди они рассказывали разные истории: о морских странствиях, о войнах, о давних победах на играх. Ахилл жадно внимал им, задавая вопрос за вопросом.
– Откуда у тебя это? – Он указал на шрам на ноге Одиссея.
– А! – Одиссей потер руки. – Эту историю стоит рассказать. Но сначала мне нужно поговорить с кормчим. – Он махнул рукой в сторону налитого, низко свисавшего над горизонтом солнца. – Пора уже нам пристать к берегу на ночь.
– Я схожу, – сказал привалившийся к поручню Диомед и выпрямился. – Эту историю я слышал, наверное, столько же раз, сколько и ту, тошнотворную, про ложе.
– Тебе же хуже, – крикнул ему вслед Одиссей. – Не обращайте на него внимания. Жена у него – настоящая сука Гекаты, от такой кто хочешь озлобится. А вот моя жена…
– Только договори, – голос Диомеда разнесся по всему кораблю, – и клянусь, я выброшу тебя за борт, будешь добираться до Трои вплавь.
– Видите? – Одиссей покачал головой. – Озлобился.
Ахилл, придя в восторг от них обоих, расхохотался. Он словно бы забыл и о том, как они его разоблачили, и обо всем, что случилось потом.
– Так о чем я там говорил?
– О шраме, – с готовностью подсказал Ахилл.
– Ах да, о шраме. Когда мне было тринадцать…
