– Я вот не знал.
– Ты не жена Менелая.
– Думаешь, она это нарочно сделала? Чтобы развязать войну?
Эта мысль меня поразила.
– Может быть. Раньше говорили, что во всех наших царствах не найти женщины прекраснее. А теперь говорят – и во всем мире. – Он старательно пропел высоким, как у певцов, голосом: – «В путь за ней отправилась тысяча кораблей».
Тысяча – это число стали повторять сказители Агамемнона, «тысяча сто восемьдесят шесть» не слишком хорошо укладывалось в песенный размер.
– Может, она вправду влюбилась в Париса.
– Может, ей стало скучно. Я бы тоже сбежал, просиди я десять лет взаперти в Спарте.
– Может, это Афродита ее заставила.
– Может, они сейчас с ней вернутся.
Мы задумались: что будет тогда?
– По-моему, Агамемнон все равно нападет на Трою.
– По-моему, тоже. О Елене даже больше не вспоминают.
– Разве что когда выступают перед воинами.
Мы помолчали.
– Ну а ты бы кого из женихов выбрал?
Я оттолкнул его, и он расхохотался.
Они вернулись уже в сумерках, одни. Одиссей держал речь перед советом, Менелай сидел молча. Царь Приам тепло их принял, устроил пир в их честь. Затем поднялся – Гектор с Парисом стояли по бокам от него, остальные сорок восемь сыновей выстроились позади. «Мы знаем, зачем вы приехали, – сказал он. – Но сама царица не желает возвращаться к вам и попросила у нас защиты. Никогда прежде я не отказывал женщине в убежище, не стану и теперь».
– Умно, – сказал Диомед. – Придумали, как снять с себя вину.
Одиссей продолжил:
– Я сказал, раз они так настроены, говорить нам больше не о чем.
Агамемнон встал, царственно возвысил голос:
– И вправду – не о чем. Переговорами мы ничего не добились. Единственный способ решить дело достойно – война. Завтра все вы отправитесь завоевывать себе заслуженную славу, все до единого.
Остальных его слов я уже не слышал. Все до единого. Во мне заплескался страх. Как же я об этом не подумал? Ну конечно же, все ждут, что я буду сражаться. Мы теперь на войне, здесь каждый – воин. Тем более ближайший спутник лучшего из ахейцев.
В ту ночь я почти не спал. Прислоненные к стене шатра копья казались мне непостижимо высокими, и я спешно пытался припомнить хоть пару уроков – как примериваться к удару, как уворачиваться. Мойры ничего не сказали обо мне – ничего о том, сколько проживу я. В панике я разбудил Ахилла.
– Я тебя не оставлю, – пообещал он.
Ахилл помогал мне снаряжаться затемно, перед самым рассветом. Поножи, нарукавники, кожаный щиток, поверх него – бронзовый нагрудник. Мне это все казалось не защитой, а обузой – шлем натирал подбородок, я сгибался под тяжестью доспехов, не мог поднять руки. Ахилл уверял, что я ко всему привыкну. Я ему не верил. Выйдя из шатра под лучи утреннего солнца, я почувствовал себя глупо, будто вырядился в одежду старшего брата. Мирмидоняне уже ждали нас, расталкивая друг дружку от нетерпения. Все вместе мы отправились в долгий путь вдоль берега к огромному, стягивающемуся воедино войску. Я уже дышал торопливо, хватая ртом воздух.
Прежде чем увидеть войска, мы их услышали: хвастливые голоса, бряцанье оружия, рявканье рогов. И тут берег развернулся, открыв нашим взглядам вздыбившееся море воинов, выстроенных ровными квадратами. Над каждым квадратом реяли царские знамена. Только одно место было пустым: почетная позиция, оставленная для Ахилла и его мирмидонян. Там мы и выстроились: впереди Ахилл, за ним – по обе стороны от меня – его дружинники. И затем – горделивые фтияне, шеренга за блистательной шеренгой.
Перед нами раскинулась широкая троянская равнина, в конце которой виднелись массивные ворота и городские башни. У их оснований пузырилась топь выстроенных против нас воинов: пятна темных голов и начищенных щитов, на которых плясали солнечные блики.
– Стой у меня за спиной, – обернулся ко мне Ахилл.
Я кивнул, шлем запрыгал на голове. Внутри меня извивался ужас – трясущийся кубок страха, который, казалось, вот-вот опрокинется. Поножи врезались в кости, копье оттягивало руку. Прогремела труба, и я тяжело задышал. Сейчас. Все начнется сейчас.
Гремящим лязгающим потоком мы пустились в нестройный бег. Так мы сражались – со всех ног мчались в лобовую атаку, метя в самую середину вражеского войска. Если хватит разгона, можно одним ударом разметать их ряды.
Наши ряды быстро смешались: алчущие славы воины вырвались вперед, желая первыми убить настоящих троянцев. К середине равнины не было уже ни рядов, ни царств. Почти все мирмидоняне меня давно обогнали, сместившись налево огромным пыльным облаком, и я бежал среди длинноволосых спартанцев Менелая, перед битвой расчесавших и умастивших маслом свои локоны.
Я бежал, громыхая доспехами. Я задыхался, земля тряслась от топота, нарастал клокочущий рев. Взметавшаяся из-под ног пыль слепила напрочь. Я не видел Ахилла. Я не видел тех, кто был рядом. Оставалось только ухватить покрепче щит и бежать.
Передние ряды сшиблись вспышкой звука, волной разлетевшейся щепы, бронзы, крови. Извивающееся месиво воинов и воплей, будто Харибда, всасывало в себя шеренгу за шеренгой. Я видел раззявленные рты, но не слышал криков. Только звон столкнувшихся щитов и треск дерева под напором бронзы.
Рядом со мной вдруг повалился наземь пронзенный копьем в грудь спартанец. Я резко заозирался, пытаясь увидеть бросившего копье воина, но увидел лишь мешанину тел. Я опустился на колени подле спартанца, чтобы закрыть ему глаза, наскоро вознести молитву богам, но меня едва не вырвало, когда я понял, что он еще жив и что-то хрипит мне, умоляя, с ужасом.
Неподалеку раздался грохот – я вздрогнул и увидел, что Аякс размахивает своим огромным щитом, как дубиной, крушит им лица и тела. За ним проскрипела троянская колесница, из-за бортика таращился мальчишка, скалясь будто пес. Мимо промчался Одиссей, гнавшийся за его лошадьми. Спартанец вцепился в меня, его кровь стекала по моим рукам. Рана была слишком глубокой, поделать было ничего нельзя. Тупое облегчение, когда свет наконец угас в его глазах. Я закрыл их трясущимися, перепачканными пальцами.
Пошатываясь, я поднялся, равнина вздымалась и проваливалась подо мной, как волна. Я не мог ни на чем сосредоточиться, слишком много было вокруг движения, всполохов солнца, доспехов, кожи.
Откуда-то появился Ахилл. Он раскраснелся, тяжело дышал и был с головы до ног забрызган кровью, копье до самого его кулака вымазано красным. Он улыбнулся мне во весь рот и прыгнул в самую гущу троянцев. Земля была усеяна трупами и обломками доспехов, наконечниками копий и ободьями колесниц, но он не споткнулся – ни разу. На всем поле битвы он один не трясся лихорадочно, будто просоленная палуба, – от чего меня только мутило.
Я никого не убил, даже не попытался. Когда окончилось это утро, час за часом тошнотворного хаоса, я ослеп от солнца, а рука, вцепившаяся в копье, ныла – хотя я больше опирался на копье, чем кому-либо им грозил. Шлем превратился в булыжник и медленно сдавливал уши.
