Когда они уходили, Ахилл качал головой:
– Не знаю, как ты их всех запоминаешь. По мне, так они все на одно лицо.
Тогда я смеялся и снова показывал их ему:
– Это Сфенел, возница Диомеда. А это Подарк, его брат умер первым, помнишь?
– Их слишком много, – отвечал он. – Пусть лучше они все помнят меня.
Лиц вокруг нашего костра становилось все меньше – женщины, одна за другой, брали себе мирмидонян сначала в любовники, а затем и в мужья. Наш очаг был им больше не нужен, они обзаводились своим. Мы были этому рады. Смех в нашем стане, отзвуки наслаждения, что слышались в чьих-то вскриках по ночам, и даже набухшие чрева и довольные улыбки мирмидонян – все это мы только одобряли, их счастье золотой стежкой, зыбким краем приросло и к нашему с Ахиллом.
Наконец осталась одна Брисеида. Она была хороша собой, и ее благосклонности добивались многие мирмидоняне, но она отказывалась брать себе любовника. Вместо этого она стала девушкам кем-то вроде тетки – женщиной, у которой для них всегда находились сладости, любовные зелья и мягкие тряпицы для утирания слез. Всякий раз, когда я вспоминаю наши вечера в Трое, я вижу эту картину: нас с Ахиллом, сидящих вместе, улыбающегося Феникса, Автомедона, неуверенно пытающегося шутить, и Брисеиду – с ее непроницаемым взглядом и журчащим, торопливым смехом.
Я проснулся до рассвета, в холодном воздухе чувствовались первые иголочки осени. Сегодня был праздник бога Аполлона, день первых плодов нового урожая. Лежавший рядом со мной теплый, обнаженный Ахилл крепко спал. В шатре было очень темно, но черты его лица, мощная челюсть и нежные округлости век угадывались все равно. Мне хотелось разбудить его, хотелось, чтобы его глаза открылись. Я видел это тысячи, тысячи раз – и это зрелище никогда мне не надоедало.
Я легонько скользнул рукой по его груди, погладил мускулы на животе. После дней, проведенных в белом шатре и на поле брани, мы оба стали сильнее; порой я с удивлением ловил свое отражение в воде. Я сделался совсем мужчиной, плечистым, как мой отец, правда, гораздо стройнее.
Он вздрогнул от моих прикосновений, и во мне всколыхнулось желание. Я откинул покрывало, чтобы увидеть его целиком. Нагнулся и дотронулся до него губами, пробежался нежными поцелуями по его животу.
В приоткрытый полог скользнула заря. В шатре посветлело. Я снова увидел тот миг, когда он просыпается, узнает меня. Наши руки и ноги сплелись, встретились на исхоженном пути, который по-прежнему был нам в новинку.
Потом мы встали, позавтракали. Откинули полог, чтобы проветрить шатер, свежий воздух приятно щекотал влажную кожу. Мы видели, как мимо нас по своим делам снуют мирмидоняне. Видели промчавшегося к морю Автомедона. Видели и самое море, манящее, нагретое летним солнцем. Моя рука привычно лежала на его колене.
Она не вошла в шатер. Она просто возникла в нем, в самом его центре, где еще миг назад ничего не было. Я вздрогнул, рывком убрал руку с его колена. Убрал – и сразу понял, что это глупо. Она была богиней и могла видеть нас когда угодно.
– Матушка, – сказал он вместо приветствия.
– Меня предостерегли. – Она щелкала словами, будто сова, разгрызающая кость.
В шатре царил полумрак, но кожа Фетиды горела холодно и ярко. Видна была каждая отточенная черточка ее лица, каждая складка ее мерцающего наряда. Я с самого Скироса не видел ее так близко. С тех пор я стал совсем другим. Я окреп, вырос, если перестану бриться, у меня вырастет борода. Но она ничуть не изменилась. Да и как иначе.
– Аполлон разгневан и хочет помешать ахейцам. Ты принесешь ему сегодня жертву?
– Да, – ответил Ахилл.
Мы соблюдали все праздники, прилежно резали глотки, жарили жирное мясо.
– Принеси непременно, – сказала она. Фетида неотрывно глядела на Ахилла, меня она будто бы не замечала совсем. – Гекатомбу.
Наше величайшее подношение, сотня голов скота. Только самые богатые и самые могущественные мужи могли позволить себе так расщедриться из благочестия.
– Не важно, что сделают остальные, ты – поступи так. Боги уже выбрали стороны в этой войне, не гневи их.
На то, чтобы забить столько скота, у нас уйдет почти весь день, и еще неделю в стане будет вонять, как на бойне. Но Ахилл кивнул.
– Сделаем, – пообещал он.
Она сжала губы – две красных полосы, будто края раны.
– Это еще не все, – сказала она.
Я боялся ее, даже когда она на меня не смотрела. За ней всегда тянулся огромный неотступный мир – с дурными предзнаменованиями, разгневанными божествами и множеством грядущих бед.
– О чем ты?
Она медлила, страх сдавил мне горло. Что может быть страшнее того, что не под силу выговорить даже богине.
– Еще одно пророчество, – сказала она. – Не пройдет и двух лет, как погибнет лучший из мирмидонян.
Лицо Ахилла застыло – окаменело.
– Мы ведь знали, что так будет, – сказал он.
Она резко качнула головой:
– Нет. В пророчестве говорится, что, когда это произойдет, ты будешь жив.
Ахилл нахмурился:
– И что, по-твоему, это значит?
– Не знаю, – ответила она. Глаза у нее были огромными черными прудами – казалось, будто она хочет испить Ахилла до дна, втянуть обратно в себя. – Боюсь, тут что-то нечисто.
Мойры славились загадочными изречениями, которые оставались непонятными до самого конца. А затем – все становилось до боли понятно.
– Будь бдителен, – сказала она. – Будь осторожен.
– Конечно, – ответил он.
До этого она словно бы не видела меня, но теперь заметила и наморщила нос, будто учуяла вонь. Она вновь посмотрела на него.
– Он недостоин тебя, – сказала она. – Он никогда не был тебя достоин.
– В этом мы с тобой расходимся, – ответил Ахилл.
Говорил он так, словно это ему приходилось говорить не впервые. Наверное, так оно и было.
Она буркнула что-то презрительное и исчезла. Ахилл повернулся ко мне:
– Ей страшно.
– Я понял, – ответил я.
Я прокашлялся, пытаясь вытолкнуть из горла застрявший там комок страха.
– Как по-твоему, кто лучший из мирмидонян? Если не я.
Я перебрал в уме всех наших дружинников. Подумал и об Автомедоне, который, можно сказать, стал правой рукой Ахилла на поле брани.
Но лучшим я бы его не назвал.
– Не знаю, – ответил я.
– Может, отец? Как думаешь? – спросил он.
Пелей, оставшийся дома, во Фтии, сражавшийся бок о бок с Гераклом и Персеем. Пусть он и не был известен новым поколениям, но в свое время прославился благочестием и храбростью.
