Но видно было, что я лгал.
– Она хочет ребенка?
– Может, и хочет, – сказал я.
– От меня? – спросил он.
– Нет, – ответил я.
– Это хорошо. – Он снова закрыл глаза.
Время шло, я был уверен, что он заснул. Но он вдруг сказал:
– От тебя. Она хочет дитя от тебя.
Мое молчание и было ответом. Он уселся, покрывало сползло с груди.
– У нее будет ребенок? – спросил он.
Я никогда раньше не слышал, чтоб он говорил так напряженно.
– Нет, – ответил я.
Он впился взглядом в мои глаза, выискивая в них ответы.
– А ты хочешь? – спросил он.
У Ахилла на лице читалось, как ему нелегко. Ревность была для него странным, чуждым ему чувством. Ему было больно, но он не знал, как об этом сказать. Я вдруг понял, что жестоко было вообще заводить этот разговор.
– Нет, – ответил я. – Наверное, не хочу. Нет.
– Если хочешь, это можно устроить.
Каждое слово было взвешенным, он старался поступить по справедливости.
Я подумал о темноволосом ребенке. Подумал об Ахилле.
– Меня и сейчас все устраивает, – ответил я.
И при виде охватившего его облегчения мне стало так отрадно на душе.
Еще какое-то время все было довольно непривычно. Сама Брисеида меня бы избегала, но я, как и раньше, заходил за ней, и мы с ней, как и прежде, шли гулять. Мы сплетничали и разговаривали о врачевании. Она больше ничего не говорила о женах, а я старался больше ничего не говорить о детях. Я по-прежнему замечал нежность в ее взгляде.
И изо всех сил старался отвечать ей тем же.
Глава двадцать пятая
Однажды, на девятом году войны, на помост взошла девушка. По ее щеке, будто пролитое вино, расползался синяк. В волосах трепетали обрывки ткани – ритуальных лент, означавших, что она прислужница бога. Дочь жреца, услышал я в толпе. Мы с Ахиллом переглянулись.
Даже сквозь ее ужас видно было, до чего она красива: огромные карие глаза на круглом лице, мягкие растрепанные каштановые кудри, тонкий стан. Под нашими взглядами ее глаза полнились слезами – темные озера, которые вскоре вышли из берегов, разлились по щекам, закапали с подбородка на землю. Слез она не утирала. Руки у нее были связаны за спиной.
Пока воины собирались вокруг помоста, она вскинула глаза к небу в безмолвной мольбе. Я ткнул Ахилла локтем, тот кивнул, но не успел он потребовать ее себе, как вперед шагнул Агамемнон. Он опустил руку на ее хрупкие, поникшие плечи.
– Это Хрисеида, – сказал он. – И ее я беру себе.
Затем он сдернул ее с помоста и потащил к себе в шатер. Жрец Калхант нахмурился и даже приоткрыл рот, будто собирался что-то возразить. Но затем передумал, и Одиссей закончил дележ добычи.
Не прошло и месяца, как появился отец девушки – пришел со стороны моря, держа в руке испестренный золотом жезл, увитый венками. Борода у него была длинная, по обычаю всех анатолийских жрецов, длинные волосы украшены обрывками лент – в пару жезлу. Его просторные, подпоясанные золотым и красным одежды раздувались от ветра и хлопали его по ногам. Шедшие за ним молчаливые младшие жрецы сгибались под тяжестью огромных деревянных сундуков. Однако он не примерял свой шаг к их медленному движению, а неутомимо шагал вперед.
Небольшая процессия миновала шатры Аякса, Диомеда и Нестора, стоявшие ближе всего к агоре, и поднялась на помост. Когда мы с Ахиллом узнали об этом и добежали до площади, обгоняя других воинов, старец уже стоял в центре помоста, опираясь на жезл. Когда Агамемнон с Менелаем взошли на помост, он даже не шелохнулся – так и стоял горделиво подле своих сокровищ и тяжело дышавших прислужников. Агамемнона такая дерзость явно разгневала, но он промолчал.
Когда слух – быстрее выдоха – распространился по всему стану и вокруг собралось порядочно воинов, старец повернулся и оглядел толпу: и царей, и простолюдинов. Наконец его взгляд остановился на стоявших перед ним сыновьях Атрея.
Старец заговорил глубоким и звучным голосом, предназначенным для того, чтобы возносить молитвы. Он назвался Хрисом и, воздев жезл, объявил, что он – верховный жрец Аполлона. Затем указал на раскрытые сундуки, где переливались в лучах солнца драгоценные камни, бронза и золото.
– Но ты так и не сказал, зачем пришел, жрец Хрис.
Менелай говорил спокойно, но в его голосе сквозило нетерпение. Троянцы не выходят на агору ахейских царей и речей не произносят.
– Я принес выкуп за свою дочь, Хрисеиду, – сказал он. – Преступив закон, ахейцы силой увели ее из нашего храма. Она невысокого росту, юная, с лентами в волосах.
Ахейцы зашептались. Просители, искавшие выкупа, обычно умоляли о нем, стоя на коленях, а не вещали, будто цари, выносящие приговор. Но на это можно было и закрыть глаза, ведь старец был верховным жрецом и склоняться привык лишь пред богами. Выкуп он предлагал щедрый, вдвое больше того, сколько стоит девчонка, да и расположением жреца никогда не стоит пренебрегать. Слова «преступив закон» полоснули воздух, будто выхваченный из ножен меч, но ведь и не скажешь, что это неправда. Даже Диомед с Одиссеем кивали головами, а Менелай уже набрал воздуху, чтобы ответить.
Но огромный, как медведь, Агамемнон шагнул вперед, жилы у него на шее вздулись от гнева.
– Разве так молят о выкупе? Тебе еще повезло, что я не убил тебя на месте. Я военачальник этих войск, – сплюнул он, – и я не дозволял тебе держать речь пред моими воинами. Вот что я тебе отвечу: нет. Не будет никакого выкупа. Она – моя добыча, и я не отдам ее, ни сейчас, ни потом. Ни за этот сор, что ты принес, ни за любой другой. – Его скрюченные пальцы потянулись к шее старика. – Уходи сейчас же, жрец, и чтобы я больше не видел тебя в моем стане, не то все твои венки тебя не спасут.
Хрис стиснул зубы, то ли испугавшись Агамемнона, то ли пытаясь удержаться от резкого ответа. В его взгляде пылала горечь. Не говоря ни слова, он развернулся, сошел с помоста и отправился обратно, в сторону моря. За ним потянулись его прислужники, громыхая сокровищами в сундуках.
После того как Агамемнон ушел, а воины вокруг меня принялись яростно перешептываться, я еще долго глядел удаляющемуся жрецу вслед. Люди, бывшие на дальнем краю берега, сказали, что тот плакал и воздевал жезл к небесам.
В ту же ночь, проскользнув к нам змеем – быстрым, бесшумным, вьющимся – начался мор.
На следующее утро, проснувшись, мы увидели, что мулы стоят, привалившись к стенкам загонов, тяжело дышат, закатывают глаза и на мордах у них пузырится желтый гной. К полудню болезнь перекинулась на собак – они скулили, клацали зубами, высовывали покрытые красноватой пеной языки. К вечеру все животные либо подохли, либо подыхали, лежа в лужах кровавой блевотины, дрожа всем телом.
