Мы с Махаоном и Ахиллом сжигали их, стоило им упасть, очищая стан от их сочащихся желчью тел, от перекатывавшихся в золе костей. Вернувшись вечером к себе, мы с Ахиллом оттерли себя дочиста сначала грубой морской солью, затем – чистой водой из лесного источника. К Симоису и Скамандру, широким извилистым троянским рекам, воду которых другие воины использовали для питья и омовения, мы даже не подходили.
Потом, уже лежа в постели, мы тихонько переговаривались, невольно вслушиваясь, не стиснет ли горло, не копится ли слизь во рту. Но слышали мы только собственные голоса, повторявшие, словно молитвы, способы врачевания, которым нас научил Хирон.
Следующими стали воины. Наутро болезнь поразила десятки людей: они падали как подкошенные, с выпученными, слезящимися глазами, с растрескавшимися губами, и по подбородкам у них стекали тонкие красные струйки. Я, Махаон, Подалирий, Ахилл, а затем и Брисеида бегали туда-сюда, таскали тех, кого – внезапно, будто копьем или стрелой – сразила болезнь.
На краю стана разрасталось поле больных. Десять, двадцать, а затем и пятьдесят человек тряслись в лихорадке, просили пить, срывали с себя одежду, пытаясь спастись от пожиравшего их огня. В последние часы кожа у них лопалась, расползалась, как дыры по старому одеялу, истончалась до гноя и комковатой крови. И под конец, перестав трястись всем телом, они тонули в предсмертной трясине – темном, со сгустками крови содержимом их кишок.
Мы с Ахиллом возводили один погребальный костер за другим, сжигая каждую попадавшуюся под руку хворостинку. Потом мы и вовсе – вынужденно – отказались от церемоний и торжеств, складывая в огонь тела не по одному, а целыми грудами. У нас даже не было времени постоять рядом, пока их плоть и кости смешивались, сплавливались друг с другом.
Постепенно к нам присоединились почти все цари – первым Менелай, за ним Аякс, который одним ударом разрубал надвое целые стволы, добывая пищу для новых и новых костров. Пока мы трудились, Диомед обходил воинов, отыскивал тех, кто еще прятался в шатрах, дрожа от лихорадки и тошноты, тех, кого прятали друзья, не желавшие – пока – отсылать их на луга смерти. Агамемнон своего шатра не покидал.
Еще день, за ним еще один, и каждый царь, каждое войско лишились десятков воинов. Странно, впрочем, заметили мы с Ахиллом, опуская веки одному воину за другим, что среди них не было ни одного царя. Только мелкая знать да простолюдины. Не поражал мор и женщин, это мы тоже заметили. И потому всякий раз, когда воины с криком вдруг падали наземь, хватаясь за грудь, куда мор поражал их будто стрелою, мы с подозрением переглядывались.
Шел девятый день: трупы, костры, брызги гноя у нас на лицах. Мы с Ахиллом, раздевшись, швырнули хитоны в угол шатра, чтобы потом их сжечь. Мы взахлеб делились своими подозрениями – им нашлась тысяча доказательств, нет, это не обычный мор, не случайная болезнь расползалась по нашему стану. Это что-то другое, столь же внезапное и разрушительное, как угасание ветров в Авлиде. Недовольство бога.
Мы вспомнили праведный гнев, охвативший Хриса, после того как Агамемнон святотатственно презрел все законы войны и честного выкупа. И еще мы вспомнили, какому богу он служил. Божеству света, врачевания и мора.
Ахилл выскользнул из шатра, когда луна уже стояла высоко в небе. Вскоре вернулся, от него пахло морем.
– Что она говорит? – Я сел в постели.
– Говорит, мы правы.
На десятый день мора мы вместе со всеми мирмидонянами пришли на агору. Ахилл влез на помост, приставил сложенные ладони ко рту, чтобы голос звучал громче. Перекрикивая рев огня, рыдания женщин и стоны умирающих, он принялся созывать всех к помосту.
Медленно, с опаской, воины выходили на агору, моргая от яркого солнца. Бледные и изможденные, они страшились моровых стрел, исчезавших в груди, будто камни в воде, от которых по телу кругами расходилась гниль. Ахилл глядел на них – опоясанный мечом, в полном вооружении, волосы сверкают, будто вода, разлитая по яркой бронзе. Конечно, не только военачальник мог созывать всеобщее собрание, но за все наши годы под стенами Трои этого еще ни разу не случалось.
Агамемнон со своими микенцами протиснулся сквозь толпу, вскарабкался на помост.
– Что тут происходит? – грозно спросил он.
Ахилл вежливо обратился к нему:
– Я собрал воинов, чтобы поговорить о творящемся бедствии. Дозволишь ли ты к ним обратиться?
Агамемнон стоял, сгибаясь под тяжестью гнева и стыда, – ему давно надо было созвать этот сбор, и он это знал. Поэтому теперь он вряд ли мог упрекнуть за это Ахилла, тем более у всех на виду. Никогда прежде они не казались столь разными: Ахилл, спокойный и уверенный, державшийся так непринужденно, будто и не было всех этих погребальных костров и ввалившихся щек, и Агамемнон – нависший над нами мрачной тучей, весь сжавшийся, будто кулак скряги.
Ахилл дождался, когда собрались все – и цари, и простолюдины. Затем он вышел вперед, улыбнулся.
– Цари, – сказал он, – владыки, жители земель греческих, как же нам выиграть войну, если нас косит мор? Пора уже – давно пора – узнать, чем мы прогневили богов.
Воины тотчас же зашушукались, загомонили, они давно подозревали богов. Разве все великое зло – как и великое счастье – не они ниспосылают людям? Но когда Ахилл сказал об этом открыто, все вздохнули с облегчением. Его мать – богиня, кому, как не ему, знать.
Агамемнон оскалился. Он стоял так близко к Ахиллу, что казалось, хотел спихнуть его с помоста. Ахилл же всего этого как будто не замечал.
– Среди нас есть жрец, человек, говорящий с богами. Не спросить ли нам его?
Из обнадеженной толпы послышались одобрительные возгласы. Шумно заскрипел металл – Агамемнон вцепился в нарукавник, медленно сдавливая пряжку.
Ахилл обернулся к царю:
– Ты ведь именно так и советовал мне поступить, Агамемнон?
Агамемнон сузил глаза. Он подозрительно относился к проявлениям щедрости, он ко всему относился подозрительно. Он долго глядел на Ахилла, ожидая подвоха. И наконец грубо ответил:
– Да, советовал.
Он резко махнул микенцам:
– Приведите Калханта.
Жреца вывели из толпы. Он стал еще безобразнее: бороденка так и не отросла, взлохмаченные волосы провоняли кислым запахом пота. Перед тем как заговорить, он по привычке облизал растрескавшиеся губы.
– Верховный владыка, царевич Ахилл, вы застали меня врасплох. Не думал я, что… – Он переводил взгляд своих неестественно голубых глаз с одного мужа на другого. – То есть не думал, что мне придется держать речь перед всеми.
Говорил он угодливо, увертисто, как куница, удирающая из птичьего гнезда.
– Говори, – велел Агамемнон.
Калхант, кажется, растерялся, он все облизывал и облизывал губы.
– Ты ведь принес все жертвы? – звонко подсказал ему Ахилл. – Вознес все моления?
