В голове у меня катастрофы, разрушения: я жажду землетрясения, извержения вулкана, потопа. Я хочу, чтобы мир перевернулся, будто миска с яйцами, разбился у моих ног.
Снаружи ревет рог. Она вскидывает руку, утирает слезы.
– Уходи, – шепчет она. – Пожалуйста.
Глава двадцать шестая
Двое мужей в ярком пурпуре – цвет знамен Агамемнона – с вышитыми на одеждах эмблемами глашатаев идут к нам по песку вдоль берега. Я знаю их – Талфибий и Еврибат, главные вестники Агамемнона, их чтут как людей благоразумных, близких к верховному владыке. От ненависти перехватывает в горле. Я хочу, чтобы они умерли.
Они уже близко, вот они миновали недобро глядящих мирмидонян-стражей, которые угрожающе громыхают оружием. Они останавливаются в десяти шагах от нас – наверное, думают, этого расстояния хватит, чтобы сбежать, если Ахилл выйдет из себя. Я предаюсь кровожадным мечтаниям: Ахилл вскакивает, сворачивает им шеи, глашатаи обмякают, будто мертвые кролики в руках охотника.
Они приветствуют нас, запинаясь, переминаясь с ноги на ногу, не поднимая глаз. И говорят:
– Мы пришли, чтобы забрать девушку.
Ахилл отвечает им – ледяным тоном, с горечью – и в то же время с насмешкой, его гнев сокрыт, заперт. Я понимаю, что сейчас он делает вид – будто он милостив, будто терпелив, и, слыша его спокойный голос, я стискиваю зубы. Ему нравится такой Ахилл, несправедливо обиженный юноша, который стоически переживает кражу своей добычи, – его страдания видит весь стан. Кто-то меня окликает, и я замечаю, что все смотрят на меня. Я должен привести Брисеиду.
Она уже ждет меня. В руках у нее ничего нет, она ничего с собой не берет.
– Прости, – шепчу я.
Она не отвечает, как обычно, – ничего, мол, все хорошо, – потому что все плохо. Она склоняется ко мне, и я чувствую сладость ее дыхания. Ее губы сталкиваются с моими. Затем она проходит мимо, и вот – ее нет.
Талфибий берет ее за одну руку, Еврибат за другую. Они хватают ее – крепко. Они тащат ее за собой, спеша поскорее уйти от нас. Ей тоже нужно идти, иначе она упадет. Она оборачивается к нам, и при виде отчаянной надежды в ее глазах я готов разрыдаться. Я смотрю на него, изо всех сил желая, чтобы он поднял глаза, чтобы передумал. Но ничего не происходит.
Они уже вышли из нашего стана, они идут очень быстро. Всего миг – и я уже не могу отличить их от других темных фигур на белом песке, людей, которые едят, ходят туда-сюда, безустанно сплетничают о своих вечно грызущихся друг с другом царях. Я вспыхиваю от гнева, будто сухая трава – от язычка пламени.
– Как ты мог ее отпустить? – Я скрежещу зубами.
Лицо у него немое, пустое, непроницаемое, будто чужой язык. Он говорит:
– Мне нужно поговорить с матерью.
– Так иди к ней, – рычу я.
Он уходит, и я гляжу ему вслед. Мои внутренности словно выжжены дотла, ладони саднят там, где ногти впивались в плоть. Я не знаю этого человека, думаю я. Я никогда раньше его не видел. Моя злость на него горяча, как кровь. Я ни за что его не прощу. Я представляю, как срываю с кольев наш шатер, разбиваю лиру, бью себя ножом в живот, истекаю кровью, умираю. Я хочу, чтобы его лицо исказилось от боли и раскаяния. Я хочу разбить холодную каменную оболочку, сокрывшую от меня мальчика, которого я прежде знал. Он отдал ее Агамемнону, зная, что с ней будет.
А теперь он думает, что я – послушно, безропотно – буду дожидаться его здесь. Мне нечего предложить Агамемнону в обмен на нее. Подкупить я его не могу, упросить – тоже. Царь Микен слишком долго ждал этой победы. Он ее не отпустит. Мне представляется волк, стерегущий кость. Такие волки водились на Пелионе: оголодав, они охотились на людей. «Если волк гонится за тобой, – наставлял меня Хирон, – дай ему то, что он возжелает сильнее, чем тебя».
Сильнее Брисеиды Агамемнон хочет только одного. Я рывком вытаскиваю из-за пояса нож. Я так и не смог привыкнуть к виду крови, но теперь уже ничего не поделаешь.
Стражи замечают меня слишком поздно и от удивления не успевают схватиться за оружие. Один, опомнившись, пытается меня остановить, но отпускает, стоит мне полоснуть его ногтями. Лица у них застыли, поглупели от потрясения. Я ведь всего лишь ручной кролик Ахилла, верно? Будь я воином, они бы сразились со мной, но я ведь не воин. Когда они понимают, что меня надо бы схватить, я уже вхожу в шатер.
Брисеиду я замечаю первой. Руки у нее связаны, она забилась в угол. Агамемнон стоит спиной к входу и что-то ей говорит.
Он оборачивается, злобно глядя на того, кто его прервал. Но его лицо расплывается от торжества, едва он видит, что это я. Я пришел его умолять, думает он. Я пришел просить милости, я – посланник Ахилла. Или, как знать, может, я развлеку его своей бессильной яростью.
Я вскидываю нож, и глаза у Агамемнона расширяются. Он хватается за свой нож, раскрывает рот, чтобы позвать стражей. Но не успевает. Я рассекаю себе левое запястье. Я располосовал кожу, но порез неглубокий. Я снова ударяю ножом и на этот раз задеваю вену. Брызги крови разлетаются по небольшому шатру. Брисеида скулит от ужаса. На лице Агамемнона – кровавые капли.
– Клянусь, что принес тебе правдивые вести, – говорю я. – Клянусь собственной кровью.
Агамемнон в замешательстве. Кровь и клятва останавливают его воздетую руку, он всегда был суеверен.
– Что же, – произносит он сухо, пытаясь сохранить достоинство, – говори свои вести.
Я чувствую, как кровь струится по руке, но не унимаю ее.
– Тебе грозит великая опасность, – говорю я.
Он щерит рот:
– Ты мне угрожаешь? За этим он тебя послал?
– Нет. Он меня не посылал.
Он прищуривается, и я вижу, как старательно он думает, подгоняет один осколок к другому.
– Не поверю, что ты пришел без его позволения.
– Пришел, – говорю я.
Теперь он меня слушает.
– Он знает, что ты хочешь сделать с девушкой, – говорю я.
Краем глаза я вижу, что Брисеида внимает нашему разговору, но не осмеливаюсь к ней повернуться. В запястье пульсирует тупая боль, теплая кровь заполняет ладонь и снова проливается наземь. Я бросаю нож, пережимаю пальцем вену, чтобы замедлить иссушение сердца.
– И?..
– Не думал ли ты, почему же он позволил тебе забрать ее? – спрашиваю я с презрением. – Он мог бы перерезать всех твоих людей, все твое войско. Не кажется ли тебе, что он мог бы тебя остановить?
Лицо Агамемнона багровеет. Но я не даю ему вставить ни слова:
– Он позволил тебе ее забрать. Он знает, что ты не совладаешь с собой, что сделаешь ее своей наложницей, и это станет причиной твоего падения. Она принадлежит ему, он добыл ее в честном бою. Если ты ее обесчестишь, люди восстанут против тебя – и боги тоже.
