Я знаю, зачем они пришли.
– Посмотрю, как там ужин, – бормочу я.
Уходя, я чувствую, как Одиссей смотрит мне вслед.
Куски баранины шипят, истекают жиром на решетке жаровни. Сквозь белесый дым я гляжу на людей, усевшихся вокруг очага, будто друзья. Слов их я не слышу, но Ахилл по-прежнему улыбается, уворачивается от их мрачности, притворяется, что не замечает ее. Затем он подзывает меня, и я больше не могу стоять в стороне. Я послушно приношу блюда, сажусь рядом с ним.
Он ведет праздную беседу о битвах, о шлемах. Разговаривая, он раскладывает всем еду, этакий заботливый хозяин, который всех обносит едой по второму разу, а Аякса и вовсе по третьему. Доев, все вытирают рты, убирают блюда. Похоже, все понимают: вот теперь – пора. Начинает, разумеется, Одиссей.
Сначала он говорит о вещах, швыряет нам под ноги самые привычные слова, одно за другим. Двенадцать резвых коней, семь бронзовых треножников, семь прекрасных дев, десять талантов золота, двадцать котлов, и не только, еще чаши, и кубки, и доспехи, и наконец, последняя драгоценность – возвращение Брисеиды. Он улыбается, разводит руками, невинно пожимает плечами – этот жест я помню еще на Скиросе, потом в Авлиде и вот теперь вижу в Трое.
Затем второй список, едва ли короче первого: нескончаемые имена убитых ахейцев. У Ахилла вздуваются желваки на челюсти, пока Одиссей вытаскивает табличку за табличкой, все исписанные до краев. Аякс сидит, уткнувшись взглядом в свои ладони, они все в шрамах от заноз, которые оставили по себе копья и щиты.
И наконец Одиссей говорит нам то, чего мы еще не знаем: что троянцы менее чем в тысяче шагов от нашего частокола, что их войско стоит на равнине, которую мы не сумели отбить до наступления сумерек. Может, мы сами хотим в этом убедиться? С холма за нашим станом нам, наверное, удастся разглядеть их сигнальные костры. Они нападут на заре.
Молчание – долгий миг, и наконец Ахилл отвечает ему.
– Нет, – говорит он, не принимая ни сокровищ, ни вины.
Его честь – это не какая-нибудь безделица, которую всего за один вечер могут вернуть эти посланники, жалкая кучка, сгрудившаяся у очага. Ее у него отняли на глазах у всего войска, все до единого были тому свидетелями.
Царь Итаки ворошит угли разделяющего их огня.
– Ей ведь не причинили никакого вреда. Брисеиде. Одним богам известно, как Агамемнону удалось сдержаться, но с ее головы не упало ни единого волоса, о ней хорошо заботятся. Тебе всего-то нужно забрать ее – и свою честь вместе с ней.
– Ты говоришь так, будто это я поступился своей честью, – говорит Ахилл голосом острым, как неразведенное вино. – Вот, значит, какие домыслы ты плетешь? Ты, верно, паук Агамемнона, ловишь мух на эту басню?
– Поэтично, – говорит Одиссей. – Но завтрашний день сказители не воспоют в своих песнях. Завтра троянцы пробьют наши стены и сожгут корабли. А что ты – будешь стоять и смотреть?
– Все зависит от Агамемнона. Он несправедливо со мной обошелся, пусть это исправит, и тогда я готов гнать троянцев хоть до самой Персии.
– Скажи мне, – спрашивает Одиссей, – отчего Гектор еще жив? – Он вскидывает руку. – Сам я не ищу ответа, лишь повторяю то, о чем желают знать все воины. За минувшие десять лет ты мог убить его тысячу раз. Но не убил. Поневоле начнешь удивляться.
В его голосе, однако, нет никакого удивления. И эту часть пророчества он знает. Я рад, что с ним пришел один Аякс, который не поймет этого разговора.
– Ты выгадал себе десять лет жизни, и я рад за тебя. Но остальным… – он криво усмехается, – остальным приходится ждать, пока ты живешь в свое удовольствие. Это ты, Ахилл, держишь нас здесь. Ты стоял перед выбором – и выбор свой сделал. Так не отказывайся от него теперь.
Мы глядим на него во все глаза. Но он еще не все сказал.
– До сих пор тебе неплохо удавалось избегать судьбы. Но ты не можешь избегать ее вечно. Боги тебе этого не позволят. – Он делает паузу, чтобы мы расслышали каждое его слово. – Нить все равно спрядут, хочешь ты этого или нет. Говорю тебе как друг, лучше встретить судьбу самому, лучше, чтобы она шла за тобою, а не ты – за ней.
– Я так и делаю.
– Хорошо же, – говорит Одиссей. – Я сказал все, что хотел сказать.
Ахилл встает.
– Нет еще. – Это говорит Феникс. – Мне тоже есть что сказать.
Разрываясь между собственной гордостью и уважением к старику, Ахилл садится. Феникс начинает:
– Твой отец, Ахилл, отдал тебя мне на воспитание, когда ты был еще совсем дитятей. Матери твоей с нами уже давно не было, и я был единственной твоей нянькой – сам учил тебя всему, сам нарезал тебе мясо. Теперь ты взрослый муж, но я по-прежнему стараюсь приглядывать за тобой, уберегать тебя от копья, меча и от глупости.
Я вскидываю глаза на Ахилла и вижу, что он напряжен, насторожен. Я понимаю, чего он боится – что своей мягкостью старик обведет его вокруг пальца, сумеет убедить его сдаться. Или, хуже того, засомневаться: а вдруг – если и Феникс согласен с этими мужами – он не прав.
Старик поднимает руку, будто желая остановить поток таких мыслей.
– Что бы ты ни выбрал, я поддержу тебя – как и всегда. Но перед тем как ты примешь решение, я хочу рассказать тебе одну историю.
Он продолжает, не дав Ахиллу возможности возразить:
– Во времена отца твоего отца жил да был молодой герой Мелеагр, родной город которого осадило воинственное племя куретов.
Я знаю эту историю, думаю я. Я слышал ее давным-давно, от Пелея, и Ахилл тогда улыбался мне, прячась в полутьме. Его руки тогда не были запятнаны кровью, и над ним не висел смертный приговор. Я слышал ее в другой жизни.
– Поначалу куреты терпели поражения от славного своей боевой сноровкой Мелеагра, – рассказывает Феникс. – Но затем его оскорбили, честь Мелеагра задели его собственные соотечественники, и он отказался биться за родной город. Люди приходили к нему с дарами, просили у него прощения, но он не желал ничего слышать. Охваченный гневом, он удалился в свои покои и возлег там со своей женой Клеопатрой, ища у нее утешения.
Говоря о жене Мелеагра, Феникс бросает быстрый взгляд на меня.
– Наконец Клеопатра более не смогла выносить того, что ее город вот-вот падет, что все ее друзья гибнут. Она пошла к мужу – умолять его снова выйти на поле брани. Он согласился, потому что любил ее превыше всего на свете, и одержал для своего народа великую победу. Но, хоть он и спас их, он вступил в битву слишком поздно. Слишком много жизней было потеряно из-за его гордости. И потому они не вознесли ему благодарностей, не поднесли даров. Ему досталась лишь их ненависть из-за того, что он не пришел им на помощь раньше.
В тишине слышно, как тяжело дышит Феникс, который давно не говорил так долго. Я не смею открыть рта, не смею шевельнуться, я боюсь, что кто-нибудь все поймет по моему лицу. Не ради чести Мелеагр снова вышел на поле брани, не ради друзей, победы или отмщения, не ради даже собственной жизни. А ради Клеопатры, вставшей перед ним на колени, залившейся слезами. Вот она, хитрость Феникса: Клеопатра, Патрокл. Наши имена сложены из одних слогов, только по-разному.
