– Я рада.
О том, что я, скорее всего, никуда не уеду из Трои, я ей не говорю.
Я прижимаю ее к себе, наполняю ею объятия. Она кладет голову мне на грудь. На миг мы забываем об Агамемноне, об опасности, о гибнущих ахейцах. Есть только ее маленькая рука на моем животе, нежность ее щеки под моими пальцами. Странно, до чего хорошо сопрягаются наши с ней тела. Как запросто я касаюсь губами ее мягких, пахнущих лавандой волос. Она тихонько вздыхает, устраивается поудобнее. Я почти могу себе представить, что это и есть моя жизнь – в ее нежных объятиях. Я женюсь на ней, и у нас будет дитя.
Может, так оно и было бы – не встреть я Ахилла.
– Мне пора, – говорю я.
Она стаскивает одеяло, выпускает меня наружу. Обхватывает ладонями мое лицо.
– Будь осторожен завтра, – говорит она. – Лучший из мужей. Лучший из мирмидонян.
Она прикладывает палец к моим губам, не дает мне ничего возразить.
– Это правда, – говорит она. – Не спорь с этим, хотя бы раз.
Затем она подводит меня к краю шатра, помогает пролезть под холстиной. На прощание она пожимает мне руку – и это последнее, что я чувствую, перед тем как уйти.
Ночью я лежу подле Ахилла. Сон разгладил его лицо, оно невинное, милое, мальчишеское. Это лицо я люблю. Это и есть настоящий Ахилл – честный и простодушный, хоть и лукавый, но беззлобный. Он запутался в хитроумных кривотолках Агамемнона с Одиссеем, в их лжи, в их борьбе за власть. Они оглушили его, привязали к столбу, затравили. Я глажу его нежный лоб. Я бы развязал Ахилла, если б только мог. Если б только он мне позволил.
Глава двадцать девятая
Мы просыпаемся от чьих-то криков и раскатов грома, голубое небо расколото бурей. Дождя нет, только потрескивает сухой серый воздух да летают зазубренные молнии, будто кто-то хлопает в огромные ладоши. Мы торопливо поднимаем полог, выглядываем наружу. По берегу – в нашу сторону – стелется дым, едкий и темный, а вместе с ним и запах подпаленной молниями земли. Атака началась, и Зевс держит слово, перемежая наступление троянцев поддержкой с небес. Земля гулко ухает у нас под ногами – наверное, несутся вперед колесницы во главе с гигантом Сарпедоном.
Ахилл сжимает мою руку, лицо у него застыло. Впервые за десять лет троянцы подобрались к нашим воротам, да и вообще – впервые преодолели равнину. Что будет, если они пробьют стены, если сожгут корабли – наш единственный способ вернуться домой, единственное, что делает нас войском, а не кучкой бездомных скитальцев. Настал час, который на нас навлекли Ахилл и его мать: ахейцы – без него, в отчаянии, загнаны в угол. Внезапное, неоспоримое доказательство его важности. Но когда он скажет: довольно? Когда решит вмешаться?
– Никогда, – отвечает он мне. – Никогда – пока Агамемнон не будет умолять меня о прощении или пока сам Гектор не ворвется в мой стан и все, что мне дорого, не окажется под угрозой. Я поклялся, что не стану сражаться.
– А если Агамемнона убьют?
– Принеси мне его тело, и тогда я буду сражаться.
Лицо у него окаменевшее, неподвижное, как у статуи какого-нибудь сурового божества.
– А ты не боишься, что воины тебя возненавидят?
– Это Агамемнона они должны ненавидеть. Это его гордость их губит.
И твоя. Но я хорошо знаю это его выражение лица, темное неистовство его глаз. Он не уступит. Он не умеет уступать. Я прожил с ним восемнадцать лет, и он никогда не проигрывал, никогда не сдавался. Что же будет, если его к этому вынудят? Я боюсь за него, за себя и за всех нас.
Мы одеваемся, завтракаем, и Ахилл храбро говорит о будущем. Он рассуждает о завтрашнем дне, когда мы с ним, может быть, поплаваем, или, может, будем карабкаться по нагим, липким от смолы стволам кипарисов, или поглядим, как морские черепахи вылупляются из яиц, вылежавшихся в нагретом солнцем песке. Но мой разум то и дело ускользает от его слов, не может перестать думать о сочащейся из неба серости, о бледном и холодном, как труп, песке и о еле слышных криках умирающих воинов, которых я знаю. Сколько их будет к вечеру?
Он не сводит глаз с воды. Море неестественно тихое, словно бы сама Фетида затаила дыхание. В хмуром свете пасмурного утра зрачки у него расширились, глаза почернели. На лбу полыхают огоньки волос.
– Кто это? – вдруг спрашивает он.
На дальнем конце берега кого-то вносят в белый шатер врачевателей. Кто-то важный – вокруг него собралась целая толпа.
Я хватаюсь за возможность куда-то уйти, отвлечься:
– Пойду посмотрю.
Едва я выхожу из нашего удаленного стана, как звуки битвы становятся громче: пронзительные крики лошадей, упавших на острые колья во рву, отчаянные вопли дружинников, бряцанье металла о металл.
Оттеснив меня плечом, в шатер протискивается Подалирий. Здесь душно от запаха трав, крови, страха и пота. Справа маячит Нестор, он вцепляется мне в плечо, и холод расползается по телу даже через хитон. Он визжит:
– Поражение! Стена скоро рухнет!
Рядом с ним на циновке лежит тяжело дышащий Махаон, из ноги хлещет кровь, виной всему – зазубренный наконечник стрелы. Склонившийся над ним Подалирий принимается за работу.
Махаон замечает меня.
– Патрокл, – говорит он, немного задыхаясь.
Я подхожу к нему:
– Ты поправишься?
– Пока не знаю. Похоже…
Он резко осекается, зажмуривается.
– Не говори с ним, – приказывает Подалирий.
Руки у него вымазаны кровью брата.
Торопливо булькает голос Нестора, который, одну за другой, перечисляет все наши беды: стена вся в проломах, корабли в опасности, а уж сколько раненых царей – Диомед, Агамемнон, Одиссей. Их разметало по разным концам стана, будто смятые хитоны.
Махаон открывает глаза.
– Поговори с Ахиллом, – хрипло просит он. – Прошу тебя. Ради всех нас.
– Да! Фтия должна прийти нам на помощь, не то мы погибли! – Пальцы Нестора впиваются в мое тело, его губы дрожат от страха, и он брызжет мне в лицо слюной.
Я закрываю глаза. Вспоминаю рассказ Феникса, вижу калидонийцев, павших на колени перед Клеопатрой, орошающих слезами ее руки и ноги. Мне видится, будто она не глядит на них, лишь протягивает им руки – будто хочет, чтобы они утерли ими слезы, словно тряпицами. Она смотрит на своего мужа Мелеагра, ждет его решения и в его плотно сжатых губах читает то, что должна ответить своему народу: «Нет».
Старик по-прежнему цепляется за меня, но я вырываюсь. Мне отчаянно хочется сбежать от этого кислого запаха страха, который оседает на всем будто пепел. Я отворачиваюсь от искаженного болью лица Махаона, от тянущего ко мне руки старика и бегу вон из шатра.
Когда я выхожу, раздается ужасный треск, словно ломается надвое остов корабля, словно падает на землю исполинское дерево. Стена. И затем крики – ликования, ужаса.
