Повсюду воины – несут павших товарищей, ковыляют на самодельных костылях, ползут по песку, приволакивая изломанные конечности. Я знаю их – их тела, испещренные шрамами, которым мои мази помогли затянуться и зарубцеваться. Их плоть, которую я очищал от железа, бронзы и крови. Их лица – морщившиеся, смеявшиеся, благодарно на меня глядевшие, пока я их лечил. А теперь все эти мужи снова изуродованы, они снова – лишь месиво из крови и переломанных костей. Из-за него.
Из-за меня.
Вижу юношу, он пытается встать, в ноге у него застряла стрела. Еврипил, фессалийский царевич.
Я не успеваю даже ничего подумать. Перекидываю его руку через плечо, тащу его к врачевателям. От боли он почти бредит, но меня узнает.
– Патрокл, – с трудом выговаривает он.
Я опускаюсь перед ним на колени, перехватываю его ногу.
– Еврипил, – окликаю его я, – говорить можешь?
– Треклятый Парис, – стонет он. – Моя нога!
Кожа распухла, плоть разворочена. Я выхватываю кинжал, принимаюсь за работу.
Он скрежещет зубами:
– Не знаю, кого я ненавижу больше, троянцев или Ахилла. Сарпедон проломил стену голыми руками. Аякс долго их сдерживал. Они уже здесь, – пыхтит он. – В стане.
Слышу его, и грудь сжимается от ужаса, с трудом сдерживаюсь, чтобы не выскочить из шатра. Стараюсь думать только о том, что нужно сделать: вытащить наконечник из ноги, перевязать рану.
– Скорее, – невнятно говорит он. – Мне надо вернуться. Они сожгут корабли.
– Нельзя тебе никуда идти, – говорю я. – Ты потерял слишком много крови.
– Нет, – отвечает он.
Но его голова запрокидывается назад, он вот-вот потеряет сознание. Выживет он или нет – на все воля богов. Я сделал все, что мог. Я выдыхаю, выхожу наружу.
Два корабля объяты огнем, троянские факелы подожгли их долговязые мачты. Воины теснятся у остовов, отчаянно кричат, запрыгивают на палубы, чтобы сбить огонь. Я узнаю только Аякса, который, широко расставив ноги, стоит на носу корабля Агамемнона – на фоне неба вырисовывается его гигантская фигура. Не обращая внимания на огонь, он пронзает копьем руки троянцев, которые копошатся внизу, будто прожорливые рыбы.
Застыв, я гляжу на все это и вдруг посреди этой толчеи замечаю ладонь, которая хватается за острый нос корабля. За ней возникает и вся рука – уверенная, сильная, темная, а затем из кипящей массы людей дельфином выныривает широкоплечий воин. И вот все смуглое тело Гектора изогнуто в морской и небесной пустоте, висит меж землей и эфиром. Лицо у него спокойное, умиротворенное, взгляд устремлен ввысь – это человек, поглощенный молитвой, человек, ищущий бога. На миг он взмывает в воздух, мускулы на его руке бугрятся и напрягаются, доспехи вздымаются на плечах, обнажая бедренные кости, похожие на резные перекладины храма. И затем другой рукой он швыряет пылающий факел на деревянную палубу.
Бросок отменный, и факел падает в старые прогнившие канаты, в сваленные кучей паруса. Пламя занимается сразу, пробегает по канатам, поджигает дерево под ними. Гектор улыбается. Как же ему не улыбаться? Ведь он побеждает.
Аякс разъяренно вопит – потому что горит еще один корабль, потому что воины в панике прыгают с дымящихся палуб, потому что Гектор снова ускользнул от него, скрылся внизу, в толпе. Только его сила и удерживает наше войско от полного разгрома.
Но тут внизу промелькивает наконечник копья, серебристый, будто рыбья чешуя под солнцем. Оно вспархивает, так быстро, что за ним почти не уследить – и бедро Аякса вдруг расцвечивается кроваво-красным. Я достаточно поработал в шатре Махаона и потому понимаю сразу – копье рассекло мышцу. Колени у него сначала подрагивают, потом подгибаются. Он падает.
Глава тридцатая
Ахилл смотрел, как я бегу к нему – со всех ног, с каждым выдохом чувствуя на языке кровь.
У меня текли слезы, грудь вздымалась, горло саднило. Теперь все будут его только ненавидеть. Никто не вспомнит о его славе, его честности или красоте, все золото обернется в пепел, в тлен.
– Что случилось? – спросил он.
Он участливо хмурился. Неужто он и вправду не знает?
– Они гибнут, – прохрипел я. – Все. Троянцы ворвались в стан, жгут корабли. Аякс ранен, и теперь только ты можешь всех спасти.
Не успел я договорить, как лицо у него застыло.
– В том, что они гибнут, виноват Агамемнон. Я сказал ему, что будет, если он отнимет мою честь.
– Вчера он предлагал…
Он фыркнул:
– Он предлагал пустяки. Какие-то треножники, доспехи. Он не предложил ничего, что смыло бы его оскорбления, не признал, что был неправ. Я столько раз спасал его – его войско, его жизнь. – Он говорил хрипло, с трудом сдерживая гнев. – Пусть Одиссей целует ему ноги, и Диомед, и все остальные, но я – не стану.
– Он омерзителен. – Я цеплялся за него будто ребенок. – Я знаю, это все знают. Забудь ты о нем, прошу. Ты ведь говорил, он сам навлечет на себя погибель. Но не обвиняй других в его проступках. Не дай им умереть из-за его безумия. Они любили тебя, они тебя почитали.
– Почитали меня? Никто не выступил со мной против Агамемнона. Никто меня не поддержал. – Такая горечь послышалась в его голосе, что я вздрогнул. – Они стояли и смотрели, как он меня оскорбляет. Как будто он был прав! Я десять лет надрывался ради них, и вот как они мне отплатили – взяли и избавились от меня. – Взгляд у него стал темным, отстраненным. – Они свой выбор сделали. И я по ним плакать не буду.
С берега послышался треск упавшей мачты. Дым стал гуще. Еще больше горящих кораблей. Еще больше убитых. Они, верно, проклинают его, пророчат ему самые ужасные оковы в подземной обители.
– Они глупцы, да, но ведь это наш народ!
– Наш народ – мирмидоняне. Остальные пусть спасаются как знают. – Он хотел было уйти, но я вцепился в него.
– Ты губишь себя! За это тебя разлюбят, за это тебя возненавидят, проклянут. Прошу тебя, если ты…
– Патрокл. – Никогда еще он так резко не произносил моего имени. Он глядел свысока, его голос обрушился на меня будто приговор. – Я не стану этого делать. И не проси больше.
Я смотрел на него – несгибаемого, словно пронзавшее небо копье. Я не мог отыскать слов, чтобы до него докричаться. Может, таких слов и не было вовсе. Серый песок, серое небо и мой пустой, пересохший рот. Казалось, вот он – конец всему. Он не станет сражаться. Люди умрут, и вместе с ними умрет его честь. Ни милосердия, ни милости. И все равно мой разум лихорадочно метался в поисках решения, надеясь хоть чем-нибудь умягчить Ахилла.
Я упал на колени, закрыл ладонями лицо. По щекам нескончаемым потоком текли слезы – будто вода по темной скале.
– Тогда – ради меня, – сказал я. – Спаси их ради меня. Я знаю, о чем я прошу. И все равно – прошу. Ради меня.
