– Никто не может, – отвечает он холодно. – Чего тебе надо?
– Боюсь, что меня привело сюда редкое чувство вины.
– И?..
– Завтра мы отплывем, оставив здесь множество мертвых ахейцев. Все они погребены с надлежащими почестями, память каждого отмечена именем. Кроме одного. Я не самый благочестивый человек, но мне не хочется думать о душах, что бродят среди живых. Пусть мой покой не тревожат беспокойные духи.
Пирр слушает его, привычно, еле заметно кривя от отвращения рот.
– Твой отец не был мне другом, как и я ему. Но я восхищался его умениями и уважал его как воина. Да и за десять лет волей-неволей можно узнать человека. И вот что я тебе скажу: вряд ли твой отец хотел, чтобы Патрокл был предан забвению.
Пирр напрягается:
– Он так сказал?
– Он просил, чтобы их прах смешали, чтобы их похоронили вдвоем. Таким образом, можно сказать – да, он этого желал.
Я впервые благодарен его изворотливому уму.
– Я его сын. Мне лучше знать, чего желает его дух.
– Потому-то я пришел к тебе. Моего интереса тут нет. Я всего-навсего честный человек, который борется за справедливость.
– Разве справедливо бросать тень на славу моего отца? Дозволять простолюдину запятнать ее?
– Патрокл не был простолюдином. Он был царским сыном в изгнании. Он верой и правдой служил нашему делу, многие воины его уважали. Он убил Сарпедона, который по силе уступал лишь Гектору.
– В доспехах отца. При помощи отцовской славы. Сам он ничем не прославился!
Одиссей кивает:
– Верно. Но слава – странная штука. К одним она приходит после смерти, другие же, умерев, исчезают из людской памяти. Одно поколение восхваляет то, что будет ненавистно другому. – Он разводит широкие ладони. – Нам не дано знать, кто выйдет живым из всепоглощающего огня забвения. Как знать? – Он улыбается. – Может, когда-нибудь прославлюсь и я. И может, еще больше, чем ты.
– Сомневаюсь.
Одиссей пожимает плечами:
– Этого нам не дано знать. Мы – всего лишь смертные, мимолетные вспышки факелов. Те, кто придут после, могут как угодно возносить нас или покрывать позором. И может быть, в будущем Патрокл как раз вознесется.
– Нет.
– Тогда ты совершишь доброе дело. Благочестивый, милосердный поступок. Почтишь отца и позволишь упокоиться мертвому.
– Он запятнал честь отца, он запятнал мою честь. Я никогда этого не допущу. Забирай свое кислое вино и уходи!
Пирр говорит резко, слова ломаются будто ветки.
Одиссей встает, но не уходит.
– Есть ли у тебя жена? – спрашивает он.
– Конечно же нет.
– У меня есть жена. Я не видел ее десять лет. Я не знаю, жива ли она, не знаю, доживу ли я сам до встречи с нею.
Я всегда думал, что эта его жена – просто шутка, вымысел. Но теперь в его голосе нет ни капли мягкости. Каждое слово он проговаривает медленно, будто вытягивает его из огромной глубины.
– Я утешаюсь тем, что мы с нею будем вместе в подземном мире. Что мы с ней встретимся там, если нам уже не доведется встретиться в этой жизни. Мне бы не хотелось оказаться там без нее.
– У моего отца не было такой жены, – отвечает Пирр.
Одиссей смотрит на неумолимое лицо юноши.
– Я сделал все, что мог, – говорит он. – Пусть же помнят: я пытался.
Я помню.
Греки отплывают и забирают с собой всю надежду. Я не могу последовать за ними. Я привязан к этой земле, в которой зарыт мой прах. Я сворачиваюсь вокруг каменного обелиска, возведенного над его гробницей. Может быть, камень холодный, а может – теплый. Я ничего не чувствую. АХИЛЛ – выбито на нем, и все. Он отправился в подземное царство, а я остался здесь.
Люди приходят поглядеть на его могилу. Одни держатся поодаль, будто боясь, что его призрак восстанет из-под земли и бросит им вызов. Другие подходят к самому основанию обелиска, чтобы разглядеть вырезанные на камне сцены из его жизни. Выбиты они немного небрежно, но вполне четко. Ахилл убивает Мемнона, убивает Гектора, убивает Пентесилею. Смерть, одна смерть. Так могла бы выглядеть гробница Пирра. Неужели таким запомнят и Ахилла?
Приходит и Фетида. Я гляжу на нее, на траву, что вянет под ее стопами. Я уже давно не испытывал столь жгучей к ней ненависти. Она создала Пирра, и она любила его сильнее Ахилла.
Она рассматривает сцены, изображенные на его гробнице, – смерть за смертью. Тянет руку, будто хочет их коснуться. Невыносимо.
Фетида, зову ее я.
Она отдергивает руку. Исчезает.
Потом возвращается. Фетида. Она делает вид, что не слышит. Только стоит и смотрит на гробницу сына.
Я похоронен здесь. В могиле твоего сына.
Она ничего не говорит. Ничего не делает. Не слышит.
Она приходит каждый день. Она садится у основания обелиска, и мне кажется, будто я сквозь землю чувствую ее холод, еле заметный, режущий запах соли. Я не могу заставить ее уйти, но я могу ее ненавидеть.
Ты говорила, что Хирон его загубил. Ты – богиня, в тебе нет тепла, и ты ничего не знаешь. Это ты его загубила. Посмотри, каким его теперь запомнят. Убийцей Гектора, убийцей Троила. Запомнят только зверства, что он совершил, охваченный горем.
Ее лицо – словно сам камень. Оно неподвижно. Распускаются и опадают дни.
Возможно, боги почитают это за добродетель. Но что великого в том, чтобы отнять жизнь? Мы так легко умираем. Ты хочешь сделать из него еще одного Пирра? Пусть же о нем слагают и другие истории.
– Какие же? – спрашивает она.
В кои-то веки я ее не боюсь. Что теперь она может мне сделать?
О том, что он вернул тело Гектора Приаму, говорю я. Об этом тоже должны помнить.
Она долго молчит.
– А еще?
О том, как мастерски он играл на лире. О его прекрасном голосе.
Она словно выжидает.
О девушках. Он забрал их, чтобы другие цари над ними не надругались.
– Это была твоя затея.
Почему же ты не с Пирром?
Что-то вспыхивает у нее в глазах.
– Он погиб.
Меня охватывает лютая радость. Как? Мой вопрос – почти приказ.
– Его убил сын Агамемнона.
За что?
Она отвечает не сразу.
– Он украл его невесту, взял ее силой.
«Все, что я захочу», – сказал он Брисеиде.
И такого сына ты предпочла Ахиллу?
