Подспудно ворохнулась подлая мыслишка: а не признать ли Владислава московским царём и объединиться с гетманом Ходкевичем?
Трубецкой гонит коварную мысль. Нет, он под Речью Посполитой жить не намерен. Надобно заодно с Пожарским стоять, Кремль очистить и Русь от иноземцев освободить, вишь, как они кинулись на её земли; ляхи с литвой Смоленск и порубежье взяли, в Москву вошли, шведы в Новгороде хозяйничают. А что до царского престола, то решать Земскому собору.
На рассвете, оставив многочисленный обоз у Поклонной горы, хоругви двинулись к переправе. По правую руку темнели Воробьёвы горы, поросшие лесом и травой. Остановились у Москвы-реки. На той стороне простиралось Девичье поле, в розовой утренней заре проглядывали колокольня и купола Ново-Девичьего монастыря.
— Вельможные Панове, — сказал Ходасевич окружавшим его военачальникам, — на нашем пути земское ополчение.
Оно растянулось от Чертольских ворот и до Алексеевской башни. А по этому берегу Москву прикрыли казаки Трубецкого.
Гетман помолчал, потом снова заговорил:
— Ополчение, Панове, — это мужики. Мы прорвёмся там, где нас меньше всего ждут, на левом крыле, и погоним этих холопов, как стадо...
На противоположной стороне показался конный отряд. Ходасевич окликнул ротмистра:
— Пан Вацлав, препоручаю вам тех москалей.
Литовская хоругвь пустила коней в воду. Тепло, и лошади пошли охотно, пофыркивая, а гетман тем часом велел нащупать броды, начать переправу основным силам.
Вспенилась Москва-река от множества конных и пеших.
— Панове, как только мы собьём москалей и расчистим дорогу, пойдёт обоз. Пан Зигмунд, тебе охранять броды от казаков, — сказал Ходасевич, обращаясь к молодому хорунжему.
Гетман был воеводой опытным, но поручение короля доставить осаждённым в Кремле продовольствие и огневое зелье сделало войско малоподвижным и неманевренным. Несколько сот тяжелогружёных телег двигались медленно: сдерживали хоругви. Ходасевич ворчал:
— По воле круля мы уподобились беременной бабе...
На противоположном берегу уже завязался бой. Гетман видел, как отходит московская конница. Он сказал:
— Пора, Панове, и нам размяться.
На противоположном берегу заговорил огневой наряд ополчения. Ядра взрыхляли землю, падая в реку, поднимали столбы воды. Бродами потянулись королевские батареи. Ходкевич предупредил:
— Остерегайтесь, Панове, казаков: эти разбойники способны на всё, могут ударить нам в спину и разграбить обоз.
— Мои гусары прощупали казачьи укрепления и ничего похожего на готовность казаков к маршу не обнаружили, вельможный гетман.
— Забываетесь, пан хорунжий, казаки — коварный народ, особенно когда есть возможность поживиться, — усмехнулся в усы Ходкевич.
Походный атаман каневцев обиделся:
— Вельможный пан гетман, казачьи перемётные сумы, притороченные к сёдлам, не больше шляхетских хурджумов.
Ходкевича покоробила дерзость Рябошапки, но он смолчал. Бой разгорался. Немецкая пехота и гайдуки лезли на палисады, подступали к рвам. Их встречали залпами из пищалей и самопалов, били топорами, кололи пиками, брали в рогатины.
Из Кремля и Китай-города выступила рота наёмников и пешие гусары полковников Стравинского и Будзилы, потеснили московских стрельцов до Тверских ворот. Но от Арбата на них насели ополченцы, снова загнали в Китай-город...
К обеду было ясно, прорваться к осаждённым здесь, где стоят ополченцы, не удастся, и Ходкевич велел отходить. Под прикрытием конных войско потянулось на левый берег, чтобы на другой день попытаться прорваться в ином месте...
Поздним вечером и всю ночь ратники восстанавливали укрепления, хоронили убитых. Пожарский высказал обиду на Трубецкого:
— Кабы князь нас поддержал, мы бы седни не гадали, где завтра гетман объявится.
Минин кивнул, заметив при том:
— Твоя правда, князь, но нам не следует уподобляться птице, какая, опасность учуяв, сует голову под крыло. Коли Ходкевич на Трубецкого обрушится, мы его сообща осилим, а там и до ляхов, кои в Кремле, доберёмся...
Покинув шатёр Пожарского, Минин оказался под звёздным небом. Тепло и тихо, только слышалось, как перекликаются дозорные, неподалёку на привязи хрумкают да звенят кони и похрапывают во сне ратники. Сморённые боем, они заснули там, где их застала ночь.
Минин шагал осторожно, обходя лежавших. Горели редкие костры, и немногие воины бодрствовали. Минина узнавали, зазывали. У ближнего костра он остановился, присел. Узнал нижегородских артельных, подряжавшихся на складах Строгановых. От огня бородатые мужицкие лица красные, глаза светятся.
Старый артельщик, поворошив в костре палкой, спросил:
— Как, Кузьма, не уйдёт гетман без боя, сызнова полезет?
— Утром ждать надобно, ему с обозом пробиться непременно, ино в Кремле с голоду перемрут. И не нам ляхов страшиться, пускай они дрожат, мы за правое дело сражаемся.
— Отколь ты, Кузьма Захарьич, взял, что мы шляхты боимся? — загудели мужики. — Ты нам обиды не чини.
— Да что вы, волгари, аль я вас обидел? В таком разе прощения прошу.
— Ладно, чего там, и на старуху бывает проруха.
— А что, Кузьма, попадём в Нижний к крестному ходу?
— Надо бы. Хлебопашцам успеть бы рожь в землю бросить и зябь поднять. Вконец разорена и оскудела наша Русь. — Минин поднялся. — Пойду я, а вам поспать бы перед боем...
Минин ходил по стану, и заботы не покидали его. По деревням земля мужиков ждёт, исстрадалась: Россию поднимать нешуточное дело, и дай-то бог быть завтра бою последнему... У ополчения еда на исходе, земскую рать всем миром содержали: монастыри открыли оскудевшие житницы, из Белоозера везли солёную рыбу. Волости слали, что могли. Вот и намедни из Великого Устюга поезд телег пришёл с тушами сохатых, густо пересыпанными солью. Минин приказал кашеварам накормить людей сытно. Ночь ещё не на исходе, а под огромными казанами уже полыхают костры. Скоро ратники начнут пробуждаться. Для кого-то из них сегодняшний день станет последним...
Но Ходкевич в тот день от боя уклонился. Пожарский собрал воевод, сказал:
— Высланные мною ертаулы уведомляют: гетман всей своей силой обогнул Воробьёвы горы, встал напротив Трубецкого.
Алябьев обронил:
— Того и ждать надобно было.
Воеводы заговорили разом:
— Гетман слабинку ищет. А Трубецкому подсобить надо, святое дело.
— Рубежи не оголим, но и Трубецкого в обиду не дадим, — согласился Пожарский. — Тебе, воевода Алябьев, стоять у Новодевичьего монастыря, а в подмогу казакам пойдёт воевода Дмитриев. Отправляйся, Михаиле Самсонович, с полком к князю Трубецкому.
К полуночи ладьями переправились через Москву-реку. Играла волна, шлёпала о борта, плескала брызгами. Вёсла в неумелых руках Артамошки глубоко зарывались в воду.
