Лжедимитрий думал о том, что, как только установятся дороги, он выступит на Москву. При этом боязно становилось и не терпелось: скорей бы.
На той стороне Оки, при впадении в неё притока Орлика, горело множество костров, зажжённых казаками и холопами, кому не досталось места в городе и на посаде. В стороне от казачьих и холопских землянок — татарские кибитки. А в Орле шляхтичи на постое. Люд на них жалуется: обиды всякие чинят.
Матвей Верёвкин выказал гетману Ружинскому своё недовольство, но князь Роман расхохотался:
— Чи царь Димитрий не ведает, почему паны вельможные к нему в службу явились? Коли он не дозволяет панам добывать на прокорм, так нехай платит им злотые из своей царской казны.
Да ещё пригрозил:
— Коли царь Димитрий начнёт панов неволить в их поступках, они себе нового царика отыщут альбо
[1] воротятся в Речь Посполитую...
Припомнив слова Ружинского, Матвей Верёвкин от злости скрипнул зубами. Однако что он мог поделать?..
Казачья стража заметила царя. Коренастый, широкоплечий, он стоял на крыльце недвижимо.
— Видать, ледоходом государь любуется, — промолвил один из казаков.
Второй хихикнул:
— Дурень, у него в голове заботы не пустые, царские...
Рассветало быстро. Высокое небо очищалось от звёзд.
Одна сорвалась и, прочертив полосу, погасла. Казаки снова забубнили:
— Дивись, какой след проторила.
— Преставился кто-то.
— Да уж... Прими, Боже, душу раба Твоего.
— Аль рабыни.
— Всё едино.
Матвей не стал слушать, о чём ещё поведут разговор казаки: у него свои мысли. Почему он, человек, не ведавший, чей он сын — мать унесла сию тайну в могилу, — осмелился назваться российским царём? Взбрела же ему в голову такая шальная мысль! У Верёвкина на этот вопрос готов ответ. Сколько помнит себя, жил в нищете и унижении. А грамоту познал от сельского дьячка, языки польский и иудейский осилил, даже в латинском преуспел. Разве кто ещё похвалится таким? Аль этого мало, чтоб выдать себя за царя? И стоило Матвею объявить о том, как не замечавшие его стали искать государева расположения, унижавшие унизились...
Нет, звезда Матвея Верёвкина, его царская звезда, воссияет на небе.
Той ночью не спалось и Тимоше. В землянке густой храп и стоны. По всему заметно, пережитое во сне видится. С десяток ватажников собрались к Тимоше.
Из осаждённой Тулы
[2] Тимоша и Андрейка выбрались с помощью Болотникова. Посадил он их в лодку, напутствовал:
— Удачи вам, не поминайте лихом...
И стоял на берегу, покуда ночь не поглотила лодку. Плакал Андрейка, вытирал слёзы Тимоша Только и крикнули:
— Прощай, батька!
— Прости, воевода Иван Исаевич!
Плыли по Упе, таясь от царских караулов, и только когда не стало слышно шума в стане Шуйского и исчезли огни костров, Тимоша с Андрейкой покинули лодку и кружным путём, лесными тропами добрались до Малоярославца Здесь, вдали от города, на лесной поляне, отрыли землянку, обросли товарищами. Ватага невелика, до десятка, но все отчаянные, не раз в глаза смерти глядели...
Сыро и прохладно в землянке, неровно горит воткнутая в стену лучина, подрёмывает ватажник, доглядающий за огнём. Тимоша поправил котомку под головой Андрейки, укрыл его тулупчиком. Сколько времени минуло, а всё убивается парень по Болотникову. Да и трудно смириться: Иван Исаевич ему за отца был. Не раз Андрейка уговаривал ватажников искать воеводу, да так и не дознались, куда увезли Болотникова. За всё товарищами платили, не одного стрельца в пыточную сволокли, а вести неутешительные...
Тимоша в Москву ходил. В пути казней насмотрелся. Вдоль дорог холопы на деревьях качаются, тленом тронуты, пустыми глазницами мир созерцают. А над ними сытое воронье грает. Казнили болотниковцев на страх живым холопам.
Страха Тимоша, однако, не испытывал, а ещё пуще озлоблялся на царя и бояр: в казнённых товарищей своих видел. Может, вот так Артамошка с Берсенем висят где-то?
В пути и в самой Москве смерть не единожды подстерегала Тимошу. В каждом стрельце и ярыжке доносчик чудился, того и гляди на допрос поволокут.
В Москве Тимоша прислушивался: может, кто слово о крестьянском воеводе обронит — и только когда совсем отчаялся и намерился город покинуть, в питейной избе, что на Балчуге, от захмелевшего стрельца услышал, будто держат Болотникова под крепким караулом в Каргополе, на Онеге-реке...
Воротился Тимоша в лес, к товарищам. Зима в самую силу входила, вскорости от морозов деревья затрещали. Посоветовались ватажники и решили: как только потеплеет и снег сойдёт, отправятся выручать воеводу.
Андрейке не терпелось, к погоде прислушивался, всё торопил, а куда пойдёшь, если дороги занесло, тем паче тропы лесные. Надо весны дожидаться...
На Овдотью-плющиху унялись морозы. Обрадовался Андрейка, снова товарищей заторопил. Принялись ватажники собираться в дорогу: одежду чинили, из лыка новые лапти плели, силками зайцев ловили, мясо вялили. А однажды подняли из берлоги медведя, насилу на рогатины взяли, топорами добили.
В конце апреля-пролётника тронулись в путь...
Царское воинство выступило из Белого города Москвы через южные и юго-западные ворота и под колокольный звон двинулось на Малоярославец.
Размешивая сапогами едва подсохшую грязь, шли стрелецкие полки, с песнями шагали ратники из посошных крестьян
[3], чавкала грязь под дворянской конницей. Заключала колонну артиллерия: можжиры, тюфяки и иные пушки
[4], фуры с пороховым зельем и ядрами. А через юго-восточные ворота двигался обоз, груженный съестными припасами и фуражом.
Вёл полки брат царя князь Дмитрий Иванович Шуйский. Велено ему было идти к Волхову, куда всю зиму стягивалось московское воинство. Князь Дмитрий имел царский указ разгромить засевшего в Орле самозванца, который, оставив за спиной Брянск и Карачев, готовился овладеть заокскими городками и открыть дорогу на Москву. В Волхове Шуйский должен был сменить князя Куракина В том, что он, Шуйский, одолеет самозванца, князь Дмитрий не сомневался: под его рукой лучшие московские полки, а у вора всякий сброд, скопище разбойное.
