Князь Михайло Васильевич понимал: нельзя идти к Москве, оставив позади мятежный Псков. И он отписал игумену, что как дождётся свеев, так и явится к псковичам, покарает стрельцов и чернь, присягнувших самозванцу.
На Покрову улетели последние журавли. Курлыча в высоком небе, они тянулись к югу, в далёкие тёплые края.
Тоскливо смотрел им вслед Андрейка. Припомнилось сиротское детство, как за краюшку хлеба потешал народ на торгу: босоногий, в изорванных портах, пел, пританцовывая:
И маманя Груня,
И папаня Груня...
Попался нищий паренёк на глаза Болотникову, и тот пригрел его, одел, обул, отца родного заменил...
Мысленно перенёсся Андрейка в осаждённую Тулу. Враги вокруг города. Сколько их? Всё царское воинство собралось! Но Тулу им бы взять, кабы не перекрыли Упу и не затопили город...
Вспомнилось, как провожал Андрейку с Тимошей Иван Исаевич, напутствовал, желал спасения...
Слёзы застили глаза, но Андрейка не замечал этого... Нет Болотникова, жестокой казни подвергли его, ослепили и утопили в Онеге. Там, в Каргополе, поклялся Андрейка мстить всем, кто стоит за Шуйского. Потому и в Тушине оказался. Однако увидел Андрейка царя Димитрия и диву дался: рыжий, мрачный, с припухшими глазами, он ходил в окружении вельможных панов и казачьих атаманов. И ещё приметил Андрейка шляхетское высокомерие, с каким они относились к русским, называли их холопами.
Андрейка как-то сказал Тимоше:
— Уйдём, Тимоша, в лес.
На что тот ответил:
— Не торопись, переждём зиму, а лес нас всегда примет...
Худо Марине в Тушине: ни почестей, ни богатства, каким одаривал её первый Димитрий. Ей так и не известно имя второго мужа. Держит он Марину в тушинском дворце под строгим доглядом. Дворец — не кремлёвские палаты, а так, хоромы просторные.
Груб и неказист её новый Димитрий. Случалось, неделями не появлялся на половине жены, а когда приходил, то во хмелю и ни слова доброго, молчал, смотрел угрюмо. Но Марина терпела, надеясь: вступит в Москву — всё окупится. А недавно почувствовала, матерью станет, — и не рада. Тайно отправила слёзные письма: одно королю, другое папе, в Рим. Жаловалась она на свою судьбу, на обиды, какие ей чинят. Винила нунция Рангони, покинувшего её в трудный час, а она так нуждалась в укреплении духа. Молила Марина Сигизмунда не оставлять её без королевского внимания.
Писала Мнишек и вспоминала, как уговаривал её епископ Рангони обвенчаться с Димитрием и обернуть его в веру латинскую... Мысленно увидела бал в королевском замке, данный Сигизмундом накануне её отъезда в Московию... Музыка, веселье, завистливый шёпот вельможных пани и заискивающие улыбки панов, обещания Сигизмунда и наставления о Смоленске и иных московских порубежных землях, какие должны отойти к Речи Посполитой...
Не единожды гофмейстерина Аделина возмущалась:
— Моя кохана царица, где та шляхта, те рыцари, какие служили нашему Димитрию? К этому Димитрию нанялись в службу не шляхтичи и не рыцари, а бездомные псы, каких за рокош выгнали с Речи Посполитой. Стоит мне появиться среди шляхтичей, как я слышу столько непристойностей, каких не произносит ни один, даже пьяный, москаль. О, моя кохана пани, шляхтичи пристают ко мне и смеются, когда я угрожаю им рассказать царю Димитрию.
Марина промолчала. Что позволяют себе шляхтичи, она знала. Не лучше и ближайшее окружение самозванца. Князь Ружинский посматривает на неё похотливо и насмешливо, паны вельможные злословят о ней бог ведает что. И только гетман Лисовский да староста усвятский Сапега с ней почтительны, государыней величают.
Отчего самозванец учинил за ней такой догляд, Марина понимает: опасается, вдруг выдаст его тайну, что он никакой не царь Димитрий. Но самозванец напрасно остерегается, Мнишек не намерена бежать. Разве не стоит его войско под Москвой? Вон он, Кремль, рукой подать...
В Тушине самозванец строил жизнь по подобию московских царей. По пятницам сидения думные. По палатам сновала челядь. По утрам перед ней собирались бояре и дворяне-перемёты, ожидая царского выхода. Появлялись здесь, в передней, паны вельможные, к ним Лжедимитрий был особенно милостив. Приходили Ружинский и иные гетманы, направлялись прямо в царские покои. Кое-кого из бояр-перемётов Марина помнила ещё по кремлёвской жизни. В Тушине она встретила и ростовского митрополита Филарета. Здесь его именовали патриархом. Филарет редко покидал свои палаты и не честил перемётов, хотя среди них были и близкие Романовым.
Как-то заметил Филарет Марину, приостановился. Его чёрные глаза будто насквозь просветили Мнишек. Она потупилась и, хотя была верной католичкой, тихо обронила:
— Благослови, владыка!
Филарет осенил её крестом, сказал:
— Вижу страдания твои, дочь моя, и повинна в том ты сама, гордыней обуянная. Смирись, уйди от суеты мирской. В монастырской обители, в молитвах и труде повседневном обретёшь покой своей мятущейся душе.
Подняла Марина очи, глянула на митрополита, в его властное лицо: борода в седине, брови нависшие. Ответила твёрдо:
— Нет, владыка, не для монастыря рождена я.
Ушла, тряхнув головой.
В ноябре-грудне завьюжило, замело дороги, огородились сугробами деревни и села, занесло, присыпало стан тушинцев.
В прежние годы в ноябрьской Москве в воскресные дни, а особенно в ярмарочные, шумел торг, толкался люд; в Охотном ряду висели туши домашнего скота и дичины, птичьи тушки и мясо, рубленное большими и малыми кусками. Разными ремёслами и иноземным товаром красовались палатки у кремлёвской стены, а на Лубянской площади вели торг всяким лубяным промыслом. Свозился товар со всех слобод и посадов. Между санными и лубяными рядами расхаживали бойкие сбитенщики, пирожники, калачники, зазывали отведать стряпни не заморской, не басурманской, а русской, христианской.
А сани дивные, загляденье, сделанные галицкими умельцами, хитрым узорочьем украшенные, позолотой сияли. Торговцы санями на всю Лубянку сыпали прибаутками, покупателей завлекали:
Вот сани: сами катят,
Сами ехать хотят!
Иные частили:
Вот санки-самокаты
разукрашены богато,
Разукрашены-раззолочены,
Сафьяном оторочены!
Любо-весело шёл торг.
Но то было до Смутной поры. Зимой 1608 года, в голод на Москве, — не до ярмарок. Редкие обозы достигали столицы. И уже не то что гость иноземный, но и российский купец не рисковал отправляться в Москву, а все иноземные товары оседали в просторных амбарах и хранилищах Вологодчины и Великого Устюга.
Заставы тушинцев перерезали все пути на Москву, и только Коломенская дорога оставалась в руках правительства Шуйского.
