— Не ершись, владыка, народ тебя добром просит.
— Не принуждай! — брызгал слюной тщедушный патриарх. — Смутьяны, с ворами заодно! От церкви отлучу!
Мужик, с какого Грязной тулуп сорвал, крестился: ну как и впрямь отлучит?
Голицын на всё взирал молча, а Гагарин увещевал:
— Не перечь, владыко, заставь Шуйского отречься. Собором Земским царя изберём.
— Николи! — негодовал патриарх и потрясал рукой. — Гнев человека не творит правды Божией! Забыли Священное Писание? Прокляну!
Тут из Кремля с шумом новая толпа привалила:
— Куда Шуйский запропастился? Нигде нет!
— Айдате искать! — раздался голос Сумбулова.
Оставив Гермогена, толпа кинулась во дворец, а патриарх, грозя взбунтовавшемуся люду, направился в свои палаты. Мужик шёл следом, канючил:
— Владыко, верни шубу.
— Возьми и изыди! — взревел патриарх, сбросив с плеч тулуп...
Толпа рыскала по дворцовым покоям, искала Шуйского, а он забился в чулан у стряпухи, дрожал, перепуганный. К обеду прискакали из полков верные Василию дворяне, разогнали мятежников...
Тем же днём, ещё засветло, несколько десятков дворян, а с ними и князь Гагарин отъехали в Тушино.
Голицын остался в Москве: против Шуйского он не кричал, патриарха ни к чему не принуждал, а что взирал на бесчинства, так в том нет его вины.
И месяца не минуло, как Шуйский ещё от первого заговора не отошёл, а стольник Василий Иванович Бутурлин написал донос на Ивана Фёдоровича Клык-Колычева и в нём винил боярина в злом умысле против государя.
Схватили окольничего — и в пыточную... А в канун Вербной на Торговой площади казнили Крюк-Колычева. Взошёл дьяк Разрядного приказа на Лобное место, лист развернул, вины боярина перечислил, потом знак палачу подал:
— Приступай, кат!
Подступили нижегородцы к Мурому, но с острога пальнули пушки и пищали, полетели стрелы. Остановились ратники, а со стен муромцы зубоскалят. Велел воевода нижегородский Алябьев повесить князя Семёна Вяземского и Тимоху Таскаева на виду всего Мурома. Присмирели муромцы: крут нижегородский воевода. А сам росточка малого, голова ровно казан на плечах.
Подъехал к стенам острога с бирючом
[25]. Тот голосистый, в морозном воздухе слова далеко разносятся:
— Эгей, муромцы, глазейте, как мы воров высоко честим, всё едино — князь ли, атаман! И вас такое постигнет, коли повинную не принесёте. — И указал на раскачивающихся на ветру Вяземского и Таскаева.
На стенах тишина. Воевода сказал бирючу:
— Пускай поразмыслят, а мы торопить не будем, — и отъехал от острога.
Отошли нижегородцы к Ворсле и Павлову, расположились на постой. Алябьев велел баню истопить; пока парился, прикидывал: острог хоть и мал, неказист, не то что каменные стены Нижнего Новгорода, но в нём стрельцы мятежные и рота литовцев... Но брать Муром надо: откроется дорога на Владимир... Однако и в Нижний Новгород ворочаться надо: грозят городу понизовые инородцы. Вот когда приведёт в Нижний Новгород полки воевода Шереметев из Астрахани, тогда он, Алябьев, вместе с князем Фёдором Ивановичем пойдёт на Москву, очищая по пути от ляха и литвы Замосковье...
Сутки простояли нижегородцы в Павлове и Ворсле, как прискакал из Мурома гонец с известием: муромцы прощали из города литовцев и открыли ворота острога.
Нежданно заявился к Ивану Никитичу Романову Голицын.
В сонях холоп помог снять шубу, принял от князя высокую соболиную шапку, хихикнул невпопад. Василий Васильевич его по лбу треснул:
— Почто скалишься, дурак?
Встретившему Романову сказал сочувственно:
— Наслышан, болеешь. Проезжал мимо, проведать решил.
— Хвори мои от раны, ко всему простудился.
— Вестимо, в молодые лета никакая простуда нас не брала, а ныне ветерок не с той стороны — и кашляешь.
Молоко горячее на мёду пей, боярин.
Сел в обтянутое сукном кресло с деревянными резными подлокотниками, пожевал губами. Романов гостя не торопил, ждал, когда тот сам разговорится, и уж никак не верил, будто тот заехал справиться о здоровье.
У Голицына под нависшими бровями хитрые глазки бегают. Спросил будто невзначай:
— Нет ли каких вестей от владыки? — И вздохнул: — Ох-хо-хо, митрополиту и тому покоя нет.
А Ивану Никитичу Романову и без того тошно. Известие о том, что брат в Тушине, повергло его в смятение. Сколько раз, бывало, в беседах один на один Филарет поучал брата, чтобы не вздумал податься к самозванцу, но и Шуйского не поддерживал. А тут, надо же, сам в Тушине оказался...
Разные ходили о том слухи: одни утверждали, что митрополита силком увезли, другие — по своей воле подался и за то произведён самозванцем в патриархи. В одной из проповедей патриарх Гермоген назвал Филарета страдальцем.
— Венец терновый надели на брата, — сказал Романов. — Одна надежда на Всевышнего.
— Крюк-Колычев тоже на Господа надеялся, ан Шуйский по-своему распорядился.
— Подло поступил стольник Бутурлин, оговорил окольничего, под казнь подвёл.
Голицын посмотрел на Романова:
— Аль запамятовал, Иван Никитич, как, на царство венчаясь, Василий клялся ни боярина, ни дворянина, даже рода захудалого, жизни не лишать.
— Разве впервые Шуйскому клятву рушить?
— Ошиблись, на царство Василия сажая, — заметил Голицын. — Он же к престолу ровно пьявица к телу присосался.
— Власть-то, она сладка.
Голицын к Романову склонился:
— Как с престола свести?
— Аль не пытались?
— Видать, час не пробил, — вздохнул Голицын. — У митрополита Филарета совета бы испросить. Мудр владыка.
— Ум государственный, — согласно кивнул Романов. — Однако сколь лиха натерпелся Филарет: то в Антониев-Сийском монастыре власяница тело боярское тёрла, от мира и семьи отлучён, а нынче вот в Тушине униженье терпит.
— Коли владыка весть подаст, поделись, боярин Иван Никитич. Может, надоумит нас, как жить.
Вывел Романов Голицына на крыльцо, постояли. Вершину тополя обсело воронье.
— К теплу, видать: не хоронятся, — указал на птиц Романов.
— Весна не за горами. На Овдотью-плющиху снег плющило.
Попрощались. Умостился Голицын в лёгкие санки, укатил, заставив боярина Ивана Никитича гадать, к чему он приезжал. «Может, — мыслит Романов, — тоже в Тушино намерен податься?»
Страшно Шуйскому, вокруг заговорщики чудятся. Нет покоя. Кому доверять? У всех рыла разбойные, глаза алчные... Князь Гагарин с Сумбуловым и Грязным... Окольничий Крюк-Колычев... О Ваське Голицыне всякие слухи...
