— Видать, бесплоден государь, праздна царица.
И невдомёк им, что он, Василий, тела жены всего-то раз и испытал, да и то попрекнул обидно:
— Мослы у тебя, Марья, мясом не обросли. К чему и женился? А всё Гермоген. «Буйносова молода и лепна, наследника родит», — передразнил патриарха.
Однажды Шуйский повёл с патриархом речь о разводе; но тот и слушать не захотел:
— Не будет на то тебе, государь, моего согласия.
Василий не перечил: не время, смирит смуту, тогда и настоит... Воротился от Гермогена, в передней хоромине постоял. В свою опочивальню направиться либо Марьину? Головой крутнул: нет, не лежит душа к жене, в келье монастырской ей место, а не в царских палатах.
Стаяли снега, и пришла в Тушино весна хлябью, разливами луж по улицам и дворам, дождевыми потоками по бревенчатым стенам изб и хором, спешно поставленных в пору, когда Тушино превратилось в столицу самозванца.
Вдоль изгородей положили настил из плах, такими же еловыми плахами вымостили подъезд к тушинскому дворцу, а вокруг, на всём стане, где землянки и избы курные, теснота и грязь непролазная, смрад и зловоние от людской скученности.
Становище обнесено рвом и земляным валом, высятся гуляй-городки, а стволы медных пушек, позеленевших от времени и непогоды, смотрят тёмными зевами на Ходынку, где стоят московские полки.
В сопровождении Ружинского и Заруцкого, петляя по стану, Матвей Верёвкин выбрался на дорогу, что вела из Смоленска на Москву. Шагах в двадцати, разобравшись по двое в ряд, ехал конвой из полусотни донцов. Лжедимитрий сдерживал коня, не пускал в рысь, копыта чавкали в грязи, и по сторонам разлетались комья грязи. Под распахнутой собольей шубой Матвея поверх дорогого кафтана отливала синевой броня тонкой стали. Приподнявшись в стременах, Лжедимитрий в который раз осматривал укрепления Москвы. Ружинский и Заруцкий настаивали попытаться ещё раз взять Москву приступом. Остановив коня, самозванец долго всматривался в московское предместье, городские стены, башни Кремля. С севера почти вплотную к городу подступали леса, с юга они гривами разбросались на восток и к Коломне. Во второй раз на подступе к Коломне Хмелевского постигла неудача. Разбей он ещё прошлым летом Пожарского и овладей Коломной, голод смирил бы московитов...
Матвей Верёвкин повернулся к Ружинскому и Заруцкому:
— Гетман и ты, атаман, не пора ли слать к Коломне воеводу Молоцкого и готовить полки к приступу? Да спешно отписать Сапеге, доколь ему под лаврой землю утаптывать да дмитровских баб щупать. Пора и Лисовскому разогнать заволжских мужиков, какие сторону Шуйского держат.
Возмужал Андрейка, в плечах раздался, борода и усы пробиваются.
— Ты, парень, совсем мужик, — заметил Тимоша, — не тот малец, каким к Ивану Исаевичу попал...
Отпаровала земля, взошли первые зеленя, лопнули почки на деревьях. По теплу покинули Тимоша с Андрейкой Тушино. Сначала на Можайск направились, оттуда к Калуге свернули.
— В казаки подадимся, за порош днепровские, — сказал Тимоша, — к черкасцам либо каневцам. Там жизнь вольная...
Надеялся Тимоша повидать в Калуге сестру Алёну. Поди, в мыслях похоронила брата.
И вспомнилось Тимоше, как с Акинфиевым заявились к Алёне и он, Тимоша, грозился женить Артамошку на сестре. Ан жизнь по-своему распорядилась. Где-то теперь Акинфиев?
От Можайска до Калуги дорога малолюдная, деревни заброшенные, редкие избы не в запустении. Где бы ни останавливались Тимоша с Андрейкой, у мужиков одна жалоба: землю пахать некому, коней ляхи забрали, коров свели, порезали, ни хлеба, ни молока детишкам, мор гуляет...
Под Калугой завернули Тимоша с Андрейкой в деревню, что в стороне от дороги. На удивление, сюда ещё не заглядывали ни ляхи, ни казаки. Ночевали Тимоша с Андрейкой в избе у хозяйки по имени Дарья и её дочери Варварушки, молодой девицы. Дарья сохранила и лошадёнку и корову.
Усадив гостей за стол, она достала из печи горшок со щами из молодой крапивы, налила в глиняную миску, с полки взяла липовые ложки, кусок ржаного хлеба и, угощая, расспрашивала, кто они и куда идут. Узнали Тимоша с Андрейкой, что деревня эта государева, а муж хозяйки как ушёл к Болотникову, так и не вернулся.
Варварушка младше Андрейки и хоть росточка малого, а расторопна, и глаза у неё как два больших озера: заглянешь в них — утонешь.
Думали Тимоша с Андрейкой поутру дальше отправиться, но человек предполагает, а Господь располагает. Проснулся Андрейка, горит жаром. Неделю лечила его Варварушка, всякими сухими травами отпаивала. А Тимоша времени попусту не терял: сарай и сеновал подправил, ясли корове починил. Когда же настала пора прощаться, заметил, мнётся Андрейка.
Догадался Тимоша:
— Уж не остаться ли намерился?
— Ты прости меня, Тимоша: кабы к Ивану Исаевичу, не помедлил.
— Не судья я тебе, пусть по-твоему будет.
Вывел Андрейка Тимошу из деревни, обнялись. Ушёл Тимоша, чтобы отыскаться вскорости среди каневских казаков.
ГЛАВА 5
Весной в Астрахани голодно. Съеден хлебный припас, спасение разве что в вяленой рыбе да в изловленной на кованые крючки тупорылой белуге и остроносой севрюге, какая в путине во множестве поднимается по рукавам Волги на нерест. Рыбу потрошили тут же, на берегу, и, за неимением соли, выбрасывали чёрную жирную икру диким котам и собакам.
В смутную пору редко какой корабль, груженный солью, спускался из галичских или устюжских краёв в низовья. Опасен путь, за каждым речным изгибом того и гляди подстерегут лихие люди.
А в прошлые лета шумел пёстрый, многоязычный астраханский торг. Из стран Востока плыли морем Хвалынским
[28] в землю московскую гости со своими товарами, а через Москву спускались купцы из немецких городов, и никто Астрахани не миновал.
Зимой в Астрахань сходился всякий гулевой люд, пережидали холода, а весной, как вскроется Волга, сколачивались в артели и ватаги, отправлялись на поиски удачи.
Помнила Астрахань Илейку Горчакова, возомнившего себя царевичем Петром. Многих астраханцев увёл Илейка к Болотникову, и никто из них не воротился: кто в бою погиб, каких воеводы Шуйского казнили, а самого Илейку под Тулой повесили. Тому два лета минуло.
Едва небо засерело, как Астрахань пробудилась. Зазвонили церковные колокола к ранней заутрене, загорелись в избах лучины, бабы растапливали печи, возвращались караульные стрельцы, и распахнулись ворота астраханского кремля.
В хоромах астраханского воеводы засветились слюдяные оконца. В каменном кремле, кроме княжьих хором, собор, палаты митрополита, казённый двор, где хранилась астраханская казна. Нынче оскудела казна: не пристают корабли у астраханских причалов и не гремят якорные цепи, не несут гости торговые должной пошлины для государя московского. А из Стрелецкого приказа — указ: с великим бережением слать деньги на Москву.
