Бранил князь Роман Лжедимитрия, он-де и вор и самозванец, а гетман Ружинский, какой при тушинском царьке неотлучно, истый разбойник.
У Иверских ворот встретились Голицын с Гагариным.
— Почто, князь Роман, в Тушине не прижился? — спросил с хитрой усмешкой Голицын.
— Обижаешь, князь Василий, сам ведаешь, отчего из Москвы побег. Кабы схватили меня псы Шуйского, аль помиловали? Что до тушинского царька, так лучше уж Василий. Он ведь Жигмунду служит.
— Что так?
— У вора не бояре советчики, а ляхи и литва. Такого ли царя Руси надобно?
— А что митрополит Филарет?
— Владыка в разговоры не вступает, остерегается. Самозванец к нему караул приставил.
Говорит Гагарин, а сам глаза отводит. Утаил, о чём Филарет просил брату Ивану Никитичу передать. Наказывал особливо беречь сына его, Михаилу, а что до самозванца, так на него надежды не держал, но и Шуйский Василий на царстве негоден, все беды от его правления.
— Ох, князь Роман, таишься, мнишь, с доносом побегу?
— Не пытай меня, князь Василий Васильевич, и зла не держи.
— Бог с тобой, князь Роман Иванович, я тебя не неволю: чать, за одно стояли.
На тушинской околице, при выезде на Смоленскую дорогу, торговый человек из покалеченных стрельцов, сухорукий Федька Андропов, трактир открыл. В большей половине избы — харчевня, за стеной — печь, у которой жена Федьки, крупная, рябая, вертелась день-деньской, варила, жарила, пекла хлебы, гремела ухватом, горшками.
А в пристройке — ночлежка для заезжих и бездомных. Отдельно — чистая горница для знатных панов и бояр с дворянами.
В трактире всегда людно. За длинным сосновым столом редкое место гуляет. Как-то ввалились в трактир дьяки государевы Васька Юрьев и Ванька Грамотин по кличке Попович, а с ними стольник Молчанов. Федька своим дружкам стол в горнице накрыл, угощал щедро, корчажного пива из солода и хмеля выставил. Юрьев жбан погладил. Молчанов хохотнул:
— Васька жбан ровно бабу обихаживает.
Грамотин пропел:
— Пей вино, да не брагу, люби девку, а не бабу.
— Вина нет, с браги начнём, — тряхнул кудрями Васька и снова погладил пузатый жбан. — В Астрахани пил я кизлярку, крепка-а-а.
Ванька Грамотин хмыкнул:
— Ране в Астрахани вино — деньга ведро, пей, покуда рука ковш держит.
— Верно, Попович...
К ночи спьяну языки развязались. Разве что Федька Андропов трезв. Трактирщик мало пил, больше слушал. Грамотин вдруг ни с того ни с сего сказал:
— Как из Москвы отошли, государь в расстройстве каждодневном, утро с водки пейсиховой начинает.
Юрьев луковицу отгрыз с хрустом, прожевал:
— Как не быть в расстройстве, Москва по носу щёлкнула, а от Молоцкого весть неприятная: Коломна ворота закрыла. Ко всему, сказывают, колымчанам в подмогу Пожарский идёт.
— Не идёт, готовится. Пожарский Хмелевского поучил, тот надолго запомнил, — снова вставил Грамотин.
Молчанов сопел, обгладывая поросячью ногу. Потом долго стучал костью по столешнице, выбивая мозги. Дьяки прекратили разговор, смотрели.
Федька Андропов заметил:
— Понапрасну стараешься: кабы горячие — враз выскочат, а холодные — только стол побьёшь.
Отложил кость Молчанов, покосился на трактирщика и дьяков:
— Кабы только Москва и Коломна! Ляхи не надёжны, избави бог покинут государя.
— Они в Московию явились наживы ради и, может, давнёхонько от Димитрия отошли бы, да за рокош многим панам вельможным Жигмунд простил, — согласился Юрьев.
— Без ляхов нам не обойтись.
— Истинно, Попович, — кивнул Молчанов.
Андропову сделалось страшно: речи-то какие ведут! За них с палачом познаёшься. Поднялся, намереваясь уйти, но стольник его за рукав схватил:
— Не пяться раком, аль испугался? Так кто донос настрочит, они? — ткнул пальцем в дьяков. — Я, ты? Нет, все мы одной верёвкой повязаны. — И повёл по горнице мутным, тяжёлым взглядом. — Князь Гагарин и кое-кто к Шуйскому воротились, нам же в Москву без царя Димитрия дорога заказана. Не помилует Васька-шубник ни меня, ни вас, а тем паче князя Григория Шаховского. Посему, чему быть, того не миновать. — Подставил чашу: — Наливай, Фёдор!
Звёздная майская ночь, тихая, тёплая. На подворье князя Пожарского, у закрытых на запор глухих ворот, топчется караульный мужик. Тут же на молодой траве разлеглись чуткие псы, сторожат княжью усадьбу, а за высоким бревенчатым забором спит Москва.
Положив на плечо суковатую палку, караульный чешет затылок, гадает, отчего не спится князю. Уселся на сосновых ступеньках, едва месяц засветился, и, звона, к полуночи добирается, а он на покой не собирается. На месте князя мужик давно бы почивал на мягком ложе, в палате, с сытым желудком. Тут же сторожи, а в пузе урчит от холода, перебирает пустые кишки, и темень в глазах...
Откуда знать мужику, о чём мысли Пожарского. А думает он о том, что Молоцкий хоть и не взял Коломну, но дорогу московскую оседлал. Совсем голодно станет на Москве. Вчера боярская Дума приговорила ему, князю Пожарскому, обезопасить путь хлебным обозам, очистить дорогу от воровских застав.
Ныне не шумят торговые ряды на Красной площади и не снуёт говорливый люд, а там, где прежде торг горячими пирогами и сбитнем вели, откуда за версту ноздри щекотал сдобный дух, теперь вольно гулял ветер. Пусто и в Охотном ряду, редко где висели сомнительные бараньи и кроликовые тушки, скорее напоминавшие собачатину и ободранных кошек.
Пожарский Молоцкого не страшится. Со стрелецким полком и конными дворянами он отбросит тушинцев от Коломны и рассеет их заставы на дорогах, но стоит ему вернуться в Москву, как новые воровские ватаги станут совершать набеги на обозы. Князь Дмитрий Михайлович понимал, положение в Москве изменится только с разгромом самозванца. Но на Думе Пожарский об этом не сказал: ну как Шуйский и бояре подумают, что он испугался тушинцев.
И ещё мысли у него о том, что неудача Лжедимитрия в сражении за Москву остудит тушинцев и нового наступления теперь ожидать можно, разве когда Сапега и Лисовский возьмут лавру и замирят Замосковье.
Нелёгкое испытание выпало на Троице-Сергиеву лавру, подоспел бы Скопин-Шуйский... А из Астрахани от Шереметева весть добрая: вскорости князь к Москве двинется. Пожалуй, к осени надо ожидать астраханцев. Только бы не случилось лиха на Москве, голодный народ на бунт подбить немудрено...
И не о Шуйском печётся князь Дмитрий. Никудышный из Василия царь, но ещё хуже будет, ежели самозванец с ляхами и иными ворами в Москву вступят. Много, ох как много за то с Руси Речь Посполитая запросит, и Лжедимитрий требования Жигмунда исполнит. Пользуясь смутой, иноземцы рвут Русь: свей отхватили добрый кусок корельской земли, ляхи на Смоленский край и порубежье зарятся...
