Мыленка маленькая. В тусклом свете, проникающем через волоковое оконце, темнеют сыростью бревенчатые стены. Скинул князь рубаху, повесил на колок. На лавке чаша с холодной водой. Омыл лицо, утёрся чистым рушником, расчесал волосы костяным гребнем, пригладил бороду. Завтракать отказался, вчерашним вечером переел. Выпил ковшик кваса и стал собираться во дворец. Облачившись, вышел за ворота.
В тот день, как искони повелось, бояре в ожидании государева выхода толпились в Передней, переговаривались, иные молчали. Пожарский стоял в стороне, никого не затрагивал.
Да и о чём речь вести? Разве вот Лыкова поспрошать, не копит ли самозванец силу против полков, какие на поле Ходынском стоят. Но не успел князь Дмитрий к Лыкову подойти, как в Передней появился Шуйский. Преломились бояре в поклоне. Маленькие, запавшие глазки Василия заскользили по спинам. Сказал слезливо:
— Вчерашнего дня караульные изловили вора, с письмом Романа Ружинского в Москву пробрался. По стрелецкому недогляду вор начало письма проглотил.
Бояре слушают, а Шуйский своё:
— Ружинский противу меня увещевает. Вор на дыбе смерть принял, но не назвал, к кому слан.
Встретился взглядом с Голицыным, посмотрел вопрошающе: не к тебе ли, князь? Однако сказал иное:
— Ох, бояре, я ль вам не радетель, а вы на меня волками зрите! Аль, мыслите, другой государь лучше будет?
Бояре зашумели:
— Нам иной не надобен!
— Живи долго, государь!
Шуйский посохом пристукнул:
— А почто козни творите?
— Виноватых казни!
— Да как иначе?..
Сопровождаемый боярами, направился в Успенский собор, к заутрене.
ГЛАВА 6
Наступил первый день новогоднего лета 1610-го от Рождества Христова, а от сотворения мира 7118-го. (В те времена Русь отмечала Новый год по греческому календарю в сентябре-листопаде месяце).
Отпели по соборам и церквам: «Тебе подобает песнь, Боже... Молим тя, Всещедрый Господи! Благослови венец наступающего лета, Твоей благостию...»
Накануне Василий Шуйский получил от князя Михаилы Васильевича Скопина-Шуйского радостную весть: он с ратниками и рыцарями направился к Троице-Сергиевой лавре. И от того сообщения Василий Шуйский пребывал в добром расположении.
Облачённый в праздничный кафтан, шитый золотой и серебряной нитью, с непокрытой головой, Шуйский вышел в Переднюю. Бояре хором забубнили поздравления. Промолвив ответное, Василий направился на Соборную площадь. Над всей Москвой торжественно гудели колокола и серебряно переливались колокольцы. Меж тремя соборами шумел люд.
Пришли в Кремль и братья Ляпуновы в окружении рязанских дворян, перебравшихся в Москву накануне осады. Рязанцы встали ближе к церкви Успения. Появился патриарх в митре, с клиром священников, с хоругвями и иконами. Стих народ. Царь приложился к кресту, облобызался с Гермогеном. Патриарх поздравил народ, пел хор, а толпа кричала «Аминь!» и бросала Шуйскому челобитные. Дьяк собирал писанные кабацкими грамотеями за штоф водки, омытые слезами жалобные листы, а Василий, окружённый боярами, уже уходил во дворец, где в непокоевых хоромах их дожидались новогодние столы с обильной трапезой.
Ляпуновых во дворец не звали. Возвращаясь из Кремля, братья обиженно брюзжали:
— Забыл Васька, кому спасением от Ивашки Болотникова обязан, — говорил Прокопий.
Захар добавил:
— Ниче, братец, сполнится наш часец, напомним...
Многоголосое и разноязычное войско приближалось к границам России. Растянулось не на одну версту, переливаясь разноцветьем красок: красные, голубые, синие, зелёные, белые кафтаны и полукафтаны, жупаны и кунтуши мелкопоместной шляхты, лёгкие казачьи бекеши.
Шелестел шёлк хоругвей, звенели гусарские крылышки, бряцало оружие, позвякивала конская сбруя, гарцевали паны со своими гайдуками. Из всей Польши и Литвы собралась гордость Речи Посполитой — панцирное войско.
От Варшавы на Седлец и Белосток, Минск и Оршу двигалось королевское воинство, обрастая по пути новыми и новыми хоругвями. Пока к границе подступили, Посполито рушение за двадцать тысяч перевалило.
А за войском тарахтели колёса крытых парусиной фургонов маркитанток, весёлых, разбитных торговок, походных девок.
Громоподобное, устрашающее королевское воинство собралось на Русь как на праздник; играли трубы, били барабаны и стучали литавры. В окружении вельможных панов ехал Сигизмунд. Свита многочисленная, гонористая.
— Вино созрело, Панове, — хвастливо говорил король, пора разливать по кулявкам.
Паны довольны; наконец-то Сигизмунд внял их голосу, начал войну с Московией. Разве не того требовал сейм? Но Сигизмунд и коронный гетман Жолкевский отговаривали. Паны искали в Московии удачи. Теперь, когда Россию терзает смута, царь московитов не способен на сопротивление.
В свите короля и коронный гетман. Слушает Жолкевский похвальбу Сигизмунда, хмурится.
— Когда мы возьмём Смоленск, Панове, я поведу вас на Москву!
Самонадеян и заносчив король, а ещё коварен. Воспитанник иезуитов, петушистый рыцарь из рода Вазов, какого из собственного фамильного замка Гринсхольм, что в стране шведов, прогнал родной дядя, нынешний король шведов Карл...
Что значит король Сигизмунд без него, коронного гетмана Станислава Жолкевского? Король многим обязан гетману. Но Сигизмунд не благодарен, не любит коронного гетмана. Король завидует военной славе Жолкевского.
Коронный слышит, как Сигизмунд похваляется, пощипывая ус:
— Я, Панове, царику Димитрию не мешал в его начинаниях, не выдал ни Годунову, ни Шуйскому, и за то нам было обещано вернуть Речи Посполитой Смоленск. Однако дальше Тушина Димитрий не пошёл. Видит бог, мы сами заберём Смоленск и порубежье. Мы не станем дожидаться, когда Димитрий сядет на царство, потому как король шведов послал в помощь Шуйскому своих рыцарей. Вам ли, Панове, не знать, что Карл мой враг, семь лет он воюет с Речью Посполитой... Когда мы развяжем руки в Московии, я поведу вас против Карла и высеку его, как строптивого холопа.
— Вельможные Панове, — вдруг подал голос гетман Гонсевский, — не посягаем ли мы на собственность пана Юрия Мнишека? Когда мы седлали коней, сандомирский воевода кричал: круль не смеет воевать Смоленск и северские земли, это собственность Мнишеков, на что Мнишеки имеют грамоту от царя Димитрия.
И захохотал. Хохотали и остальные. Смеялся князь Адам Вишневецкий, улыбался и король. Не смеялся лишь Станислав Жолкевский, он сочувствовал Мнишеку, поверившему в царственное происхождение Димитрия... Но ведь и король и канцлер признавали это. А шляхта? Не она ли охотно встала под знамёна царя Димитрия, как только почуяла поживу?
— Вельможный пан Адам, может, скажет, чем одарил его царь Димитрий? — снова раздался голос Гонсевского. — Разве у вас с ним не один тесть?
