— Проклятые ордынцы, им ли наши заботы. Знамо, какая от них подмога.
Мурзе же боярин сказал, хмурясь:
— Государь наш занемог, в здрави буде, примет. Тебе же, Сефер-мурза, на прокорм выделено довольно...
На исходе месяца, когда у мурзы терпение истощилось, позвали его на Думу. Вошёл Сефер в Грановитую палату, диву дался: стены расписные, все в красоте и узорочье, не то как в ханском дворце. На лавках бояре бородатые сидят, важные, на посла с любопытством поглядывают. А на помосте царь восседает, в троне резном, сам в одеждах, золотой нитью шитых. Сефер поклонился с достоинством:
— Мудрый и великий хан Крыма повелел сыну Исмаилу с Москвой литву воевать, но казаки закрыли дорогу, и орда пошла к Белгороду. Исмаил-Гнрей послал меня сказать, чтобы твои полки, царь Василий, шли к Исмаилу-Гирею.
Насторожились бояре, ждут царского слова. А Шуйский щурится, молчит долго. Наконец промолвил:
— Мы с ханом в дружбе, и враг у нас един — король.
Я послал войско на Жигмунда, и пусть Исмаил-Гирей, коли явился к нам в подмогу, идёт не к Белгороду, а к Можайску, и с князем Дмитрием сообща к Смоленску поспешают.
С тем и отъехал мурза Сефер из Москвы.
За Серпуховскими воротами, за Москвой-рекой, в последней четверти тринадцатого столетия князь Даниил, сын Александра Невского, поставил монастырь. В том монастыре покоятся мощи князя Даниила, возведённого в святые.
Церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высокими бревенчатыми стенами, крепкими, дубовыми воротами.
К вечерне воскресного дня приехали в Данилов монастырь князья Вяземский и Салтыков, увидели князей Засекина и Сицкого, облобызались сердечно.
Вяземский вздохнул:
— Ахти, Господи, времечко-то какое, пораскидало нас, бояр, по разны стороны.
Вяземский имел в виду службу Сицкого и Засекина самозванцу, на что Засекин ответил:
— Мы вору служим, а вы Ироду.
Отстояли вечерню, удалились в келью игумена, продолжили разговор. Салтыков сказал:
— Слаб ваш царик, нам такой не надобен.
— Аль Шуйский лучше? — удивился Засекин. — Нам Шуйский неугоден, вам Димитрий.
— Кой к чёрту он Димитрий? Самозванец! — возмутился Салтыков. — Выкормыш Речи Посполитой! И не желаем, чтоб Шуйский над нами стоял.
— Что делать, бояре? — спросил Сицкий.
— А просить королевича на престол, — сказал как об уже решённом Вяземский.
— Так-то оно так, да волк за горой, — заметил Засекин. — То бишь Жигмунд. Он у нас не токмо Смоленск, но и Можайск отгрызёт.
— Ежели сядет королевич на московский престол, как посмеет Жигмунд сына обидеть? — поддержал Вяземского Салтыков. — Попросим Владислава веру нашу принять.
Задумались бояре. И снова Салтыков голос подал:
— Надобно нам, бояре, сообща. Мы в Москве Шуйского с престола сведём, а вы Димитрия уберёте, да примем в государи королевича Владислава.
— И то так, — согласились Засекин с Сицким. — А кому начинать?
— Кому аз, кому буки, в том ли сказ, — заметил Вяземский. — Нам задуманное исполнять.
На прощание обнялись, разъехались: Салтыков и Вяземский в Москву, Сицкий и Засекин — в Коломну.
Дорогой Салтыков пересел в возок к Вяземскому, завели разговор о князе Голицыне.
— Захарий Ляпунов говаривал, Голицын царской власти алчет, — сказал Салтыков.
— А чем князь Василий Васильевич Шуйского лучше?
— Шуйского согнать, а Голицына к трону не подпускать.
— Воистину, князь Михайло Глебович, не из российских бояр государь надобен, а королевских кровей. К тому и Мстиславский склоняется.
— С Жигмундом о Владиславе рядились, на нём и выбор остановим. Молод, и нам того надобно — нашим, боярским умом жить будет.
Кони бежали резво, возок трясло, скрипели колёса в ступицах.
Вяземский поморщился:
— Воротимся, возницу батогами поучу, дабы службу знал. Вишь, как возок плачет.
— Ино так, холопов уму-разуму наставлять не грех, а благодеяние.
— Попустили мы холопов, попустили, а их во страхе держать надобно, Михайло Глебович.
— Ныне, князь Фёдор Иванович, мы во страхе, — рассмеялся Салтыков и повернул разговор: — Остерегаюсь, де, встал бы Шуйскому в заступ патриарх.
— Такое может случиться. Да мы с изначала Василия с престола сведём, а потом Гермогена улетим...
К ночи через Серпуховские ворота возок вкатил в Земляной город...
Затворился князь Дмитрий Иванович с воеводами в Можайске, а коронный гетман не стал их далеко преследовать, подступил к Царёву Займищу.
Шум и крики, звон литавр и оружия взбудоражили стрельцов. Навели поляки и казаки пушки на острог, где Валуев с Елецким засели. Ждут гусары команды коронного, но тот не торопился, отправил в острог хорунжего с грамотой и в ней рассказал, как побил Шуйского, потребовав от Валуева и Елецкого перейти на сторону королевича Владислава, ибо зван он на московское царство боярами.
Валуев с Елецким дать бой Жолкевскому поостереглись, ответили:
— Может, оно и так, но ты, коронный гетман, сначала Москву возьми, тогда и нас сманывай.
Жолкевский велел выставить перед воротами острога знамёна московских полков и бархатную хоругвь князя Дмитрия Ивановича, оставленные у Клушина. Взошли Валуев с Елецким на стену острога, посмотрели, переглянулись и решили:
— Коли князя Дмитрия Ивановича одолел Жолкевский, то кому воевать? По всему видать, недолго царствовать Василию Ивановичу. А когда станет царём Владислав, мы у него в чести будем, если перейдём на сторону коронного. Не станем судьбу испытывать.
И переметнулись к Жолкевскому. Теперь коронный гетман выступил к Можайску.
Узнав о том, князь Дмитрий Иванович, покинув войско, заспешил в Москву, а Голицын с Мезецким, оставив Можайск, отошли к Звенигороду.
В растерянности и страхе въехал Шуйский в Кремль. По Красному крыльцу поднялся во дворец и, узнав, что государь в книжной хоромине, вошёл потупившись. Василий уже знал о приезде брата и то, что коронный взял Можайск. Встретил холодно:
— В недобрый час и плохим вестником явился ты. Недругам моим в радость твоё поражение, Дмитрий.
— Прости, брат, предали нас Валуев с Мезецким, а в бою первыми побежали свей.
Василий глазки отёр, сказал скорбно:
— Кто первым и кто последним, в том ли сказ. Коли б ты коронного одолел да Смоленск от Жигмунда вызволил, замолкли бы наши недруги. Ноне же шепчутся: Шуйские ляхов и литву к самой Москве допустили; самозванец в ворота первопрестольной стучится. Э-хе-хе, — вздохнул. — Нет от бояр благодарности, того и гляди, укусить норовят.
