– Вот ты где, – сказала Соня, становясь рядом, – а я жду, жду тебя во дворе…
Сердце екнуло.
– Все живы-здоровы, не волнуйся. Я просто хотела тебя предупредить, что Лизочка вернулась домой.
– В смысле?
– Она поссорилась с Володей и пока поживет дома.
Гарафеев нахмурился:
– Что случилось?
– Ой, она не говорит, но я так поняла, что ничего особенного. Обычные размолвки, ты же знаешь, как оно бывает.
– Нет, Соня, я этого не знаю, – замотал головой Гарафеев. – Мы с тобой никогда не разбегались.
– Некуда просто было бежать, – вздохнула Соня. – Пусть поживет пока у нас, остынет, соскучится, Володя тоже придет в себя…
– Так пусть.
– И вот что, Гар. Ей пока не надо знать, что мы разводимся.
– Почему?
– Все равно нам с тобой пока придется жить в одной комнате, так зачем показывать девочке плохой пример? Наоборот…
– Я понял, – мрачно перебил Гарафеев, – папа, мама, я – спортивная семья.
– Именно. Если у нее перед глазами будет образец счастливой семейной жизни, она быстрее одумается.
Гарафеев пожал плечами.
– А ты, кстати, кому говорил, что разводишься?
– Витьке только.
– А маме?
Он отрицательно покачал головой.
– Что так? – засмеялась Соня. – Почему не порадовал старушку, что дворняжка наконец отстанет от вашей стаи породистых собак?
– Зачем так говорить? Она хорошо к тебе относится, – сказал Гарафеев без особой, впрочем, убежденности. Его мама действительно происходила из старинного дворянского рода и была слегка сдвинута на чистоте крови, генеалогии, особой миссии аристократии и всякой подобной архаичной чуши. Отец тоже был из дворян, но не из таких, как мать, поэтому она считала свой брак мезальянсом.
Когда Гарафеев представил Соню в качестве невесты, мама приняла ее благосклонно, но так, будто девушка нанималась в кухарки, а не готовилась стать членом семьи.
И Соня этого не забыла, только расстояние и редкие встречи позволили дамам сохранять видимость теплых отношений.
– Скажу по факту, если разведемся.
– Не если, а когда.
– Ладно. Кстати, по дворянскому этикету жена никогда, ни при каких обстоятельствах не должна возвращаться в дом родителей, если поссорится с мужем.
– Серьезно?
– Представь себе. Это позором для всех считалось.
Соня ощетинилась:
– Ты предлагаешь не пускать нашу дочь домой?
– Нет, конечно. Просто говорю, как раньше было.
Они двинулись в сторону дома.
– Давай погуляем? – предложил Гарафеев.
– Поздно уже, – вздохнула Соня, и он не понял, относилось это ко времени суток или к их жизни вообще, а переспрашивать не стал.
* * *
Выпускной костюм сидел как влитой, но Стас все равно чувствовал себя в нем неуютно. Ботинки, которые ему купила мама по чекам, сильно жали, хоть и была такая фирма, что дальше некуда. Мама сказала, что он просто привык к кедам, и надо всего лишь немного дисциплинировать ногу. Что ж, Стас проходил в новых ботинках все воскресенье, но они не стали от этого удобнее.
Утром выяснилось, что у него нет рубашки под костюм. Галстук какой-то валялся, скрутившись так, будто ждал, когда хозяин изволит на нем повеситься, а сорочки не было.
Пришлось надевать под пиджак клетчатую ковбойку, и весь день Стас пытался забыть, что выглядит как идиот.
После суда он собирался домой, но с полдороги передумал и, прихрамывая, поехал к Леле.
Он не стал звонить ей из автомата и тем более подниматься к ней, а снова сел на качели во дворе, гадая, выйдет или нет.
Она вышла в чем-то строгом, с тугой прической.
Стас вскочил, теплея от радости, а Леля опустилась на качели и слегка оттолкнулась от земли.
Стас чуть тронул раму, а потом вдруг вспомнил, как она любила качаться в детстве, летала так, что вся конструкция ходила ходуном.
Он встал на приступочку для ног, оттолкнулся и принялся сильно раскачиваться. Леля закрыла глаза.
Вспомнилось, как она в детстве называла себя девочкой-летчицей и крутила «солнце» к ужасу взрослых, а один раз упала так, что расшиблась бы насмерть, если бы папа не подхватил ее.
– Помнишь, как ты свалилась с качелей? – спросил Стас.
– Да. Я тогда специально отпустила руки.
– Зачем?
– Мне показалось, что полечу. Но я ошиблась, – усмехнулась Леля.
Стас наддал силы, отчего угол опоры качелей чуть оторвался от земли и тут же со стуком опустился обратно.
Детей на площадке уже не было, но вышла бдительная пенсионерка с собачкой и накричала на них, что они, дылды, ломают народное добро.
Стас стал раскачиваться тише, но пенсионерка все смотрела и смотрела на них, так что пришлось уйти.
– Лель, дойдем до галантереи, купим мне рубашку?
– Уже закрыто все.
– Жаль. Опять завтра в суд как дурак пойду.
Они тихо шагали по улице, застроенной одинаковыми домами из серого кирпича. Угол одного из них оплетал густой плющ, а больше ничего тут не было интересного, кроме булочной, уже закрытой, но все еще пахнущей свежим хлебом.
Пройдя чуть дальше, они оказались возле глухого забора строительного комбината. Там тоже было тихо, кран задирал свою стрелу в жемчужно-серое небо, словно в недоумении, а из щелей в заборе пробивались наглые лопухи.
– Ну мы и забрели, – сказал Стас.
Леля пожала плечами, и он на всякий случай предложил ей свой пиджак.
– А где кепочка и гармошка?
– Ну извини.
– Хочешь, дам тебе папину рубашку?
– Неудобно.
– Нормально, папа только порадовался бы.
Стас кивнул. Лелин отец был действительно классный дядька. В начальной школе все мальчишки страшно завидовали, что ее папа – настоящий адмирал, с орденами и кортиком. В памятные даты его приглашали выступать перед пионерами, и никогда это не оборачивалось нудной обязаловкой.
Классе в шестом или пятом Стас как раз пытался примирить детскую жажду героизма с детским же страхом смерти, мучительным и острым. Эти переживания казались ему такими стыдными, что он никому в них не признавался, держал в себе, и оттого они в десять раз сильнее его терзали.
И тут на очередную встречу с ветеранами пришел папа Лели и сказал, что страх – это нормально, что все боятся, но выживает тот, кто умеет победить в себе страх. Он рассказал о своем товарище, который не был трусом, но волновался, как останутся после него жена и двое детей, и в критическую минуту не смог о них не думать, и поэтому погиб.
