– Видишь? Пройдет время, и ты изменишься.
– Допустим.
– Лель, ты живая, даже если и не чувствуешь себя живой, а значит, заживет потихоньку.
Она улыбнулась:
– В одном ты, наверное, прав. Жизнь все равно идет, даже если идет совсем не так, как хочется.
* * *
Ирина проснулась в три часа ночи от странного чувства в животе. Боль – не боль, но какое-то вздутие и дискомфорт в желудке. «Фу, как бабка старая», – вздохнула она, решив, что вечером зря поела чернослива.
Она повернулась на правый бок, свернулась калачиком, и сразу стало легче, все успокоилось, и Ирина заставила себя уснуть, потому что утром предстоял суд над Тиходольской, и она хотела если не отлично выглядеть, что на таком сроке беременности уже проблематично, но по крайней мере иметь ясную голову.
Встав утром, она не сразу вспомнила о ночной неприятности, пока не сварила кашу и не поняла, что не может проглотить ни ложки. Мысль о еде вызывала настоящий ужас.
Она испугалась, что вся семья чем-то отравилась, но Егор с Кириллом чувствовали себя отлично и уписывали завтрак за обе щеки. Глядя, как едят муж и сын, Ирина сначала умилилась, а потом ее вдруг стошнило, она еле успела добежать до туалета.
Вторая волна токсикоза, что ли, началась? Как некстати…
Но после рвоты стало легче, прошли дурнота и боль в желудке, и Ирина уверилась, что во всем виноват чернослив, который незачем есть, пока тебе не исполнится сто лет.
Кирилл часто выручал ее с Егором, но сегодня сын вдруг попросил, чтобы она сама отвела его в садик.
Ирина удивилась, потому что Егору вообще больше нравилось ходить с Кириллом, из которого детство еще до конца не выветрилось, и с ним можно было по дороге совершить много интересных подвигов, не поощряемых строгой мамой.
Она не любила опаздывать на работу, но внезапная нежность сына была приятна, и Ирина отвела его в сад, и все было хорошо, но по дороге к метро она почувствовала сильное желание послать все к черту, вернуться домой и лечь в постель, предоставив судить Тиходольскую своему начальнику.
Давка и духота в вагоне сегодня показались особенно мучительными, был момент, когда Ирина всерьез боялась упасть в обморок, но в автобусе ей удалось сесть возле открытого окна, она отдышалась, и стало полегче.
Подходя к суду, Ирина уже точно знала, что больна. С ней что-то не в порядке, а возможно, не только с ней самой, но и с ребенком.
Она растерялась, но быстро взяла себя в руки и приняла, как ей казалось, самое умное решение: не обращать внимания на свое состояние, работать как ни в чем не бывало, и тогда болезнь пройдет сама собой.
«Все что угодно, но этого ребенка я не могу потерять, – твердо сказала себе Ирина, – будем думать, что это все же чернослив».
Главное, голова больше не кружится и не тошнит, так что состояние вполне трудоспособное. Немножко познабливает, и живот ноет где-то внизу, ну так врач в консультации говорила, что это возможно. Матка растет, смещает органы. Надо терпеть.
А озноб вообще фигня. Она, как все мамашки, много сидела на больничном с ребенком, поэтому для себя никогда не брала, выходила на работу в любом состоянии. И с тридцатью девятью, бывало, а сейчас у нее максимум тридцать семь и пять.
Она зашла в туалет. Зеркало отразило какую-то зеленоватую бабу, которой не помог бы самый искусный макияж, поэтому Ирина не стала ничего поправлять. Чувствуя страшную сухость во рту, попила воды прямо из-под крана и отправилась в зал.
Ульяна Алексеевна оказалась на редкость привлекательной женщиной, причем ясно было видно, что красота щедро дана ей природой, а не является результатом усердной работы над собой.
Роскошные русые волосы уже слегка тронула седина, но Тиходольская их не красила, и даже не укладывала, а довольствовалась простым каре с обручем. Косметики на ней не было совсем, но краски в лице были такие живые, что Ирина почувствовала себя размалеванной куклой.
Темно-синее крепдешиновое платье отлично сидело на ее великолепной фигуре, чуть, может быть, слишком крепкой, чтобы считаться теперь эталоном красоты, когда все сходят с ума по дистрофии, но все равно подтянутой и привлекательной.
Да, «есть женщины в русских селеньях, с спокойною важностью лиц, с красивою силой в движеньях…» Будто про Ульяну Алексеевну, великий поэт Некрасов писал, ни прибавить, ни отнять.
Как судья Ирина не имела права на личное отношение, но одно знала точно: если бы попала рожать к Тиходольской, то сразу почувствовала бы к ней доверие и ни о чем больше не волновалась.
Живот так и ныл, но не особенно сильно, а иногда, приняв удобное положение, Ирина могла о нем и вовсе забыть.
Она провела предварительную часть, убедилась, что вызванные свидетели и эксперты прибыли, и обрадовалась. Если обвинитель не будет вредничать, то часам к четырем судебное следствие и прения закончатся.
Заседатели, кажется, нормальные мужики, проголосуют за оправдание без писка, в крайнем случае она им ткнет в нос своим положением, и они сделают все, как она велит.
Хоть в чем-то должно сегодня повезти!
Ульяна Алексеевна отказалась от адвоката, а обвинителем сегодня выступал Слава Марков, человек не злой и в хорошем смысле лояльный. Он запросил для Тиходольской два года исправительных работ.
Тиходольская сказала, что вину свою полностью признает и готова понести наказание, потому что она все-таки лишила человека жизни, хоть и защищая свою. Наверное, был способ спастись, не убивая Смышляева, и она должна была его найти.
– Хорошо, а сейчас вы видите такой способ? – спросил заседатель Гарафеев.
– Простите?
– Вы наверняка много раз прокручивали в голове случившееся. Так можете ли теперь сказать: а вот если бы я сделала так-то и так-то, то Смышляев остался бы жив?
Ульяна Алексеевна пожала плечами:
– Вы правы, я часто думала, можно ли было поступить иначе, но так и не смогла найти вариант, при котором мы оба оставались бы живы и здоровы, и моя дочь не попадала под удар.
Ирина улыбнулась ей. Она бы оправдала женщину прямо сейчас, но порядок есть порядок.
– Я виновата хотя бы в том, что открыла дверь, – сказала Тиходольская, – спросила бы, кто там, и ничего бы не случилось, а я, ворона, решила, что это дочь пришла из института. У нас принято звонить…
«Какая хорошая привычка, – подумала Ирина с симпатией, – встречают тебя, целуют, спрашивают, как прошел день… Надо бы и нам так».
Тут выдержка изменила Ульяне Алексеевне, голос ее задрожал, она достала носовой платок и принялась комкать его в руках.
Ирине стало жаль женщину, вынужденную снова переживать самый острый момент в своей жизни, да еще делать это публично.
Обвинитель дернулся, видно, хотел задать наводящий вопрос, но Ирина жестом остановила его. Тем временем Ульяна Алексеевна успокоилась и продолжила рассказ.
