Ирина засмеялась:
– Тогда ты поговори с Егором, а я попробую шантажировать бывшего мужа алиментами. Если поставить перед ним дилемму – подмахнуть одну бумажку или еще двенадцать лет платить мне четверть всех своих доходов, я думаю, что он все же выберет первое.
* * *
Неожиданные каникулы закончились, и Гарафеев вернулся на работу. Кожатов успокоился, остыл, папашка его, видимо, тоже, потому что никаких репрессий Гарафеев на своей шкуре не ощущал.
Трудился как прежде, и, как и прежде, Кожатов заглядывал ему в глаза, улыбался и просил согласовать назначения, заинтубировать или поставить подключичку.
Гарафеев согласовывал, интубировал и ставил, потому что интересы пациентов прежде всего. Правда, он больше не улыбался Кожатову в ответ, но это не имело никакого значения.
Как писал Николай Васильевич Гоголь: «И он, как говорится, ничего, и они ничего».
Служебные заботы отвлекли его от мыслей про семейные тайны Тиходольских, к тому же Гарафеев вообще не имел привычки думать о том, что нельзя изменить.
Все это произошло много лет назад, если произошло вообще, и виноват Дмитрий или нет, но он уже мертв, а была ли Ульяна Алексеевна соучастницей или ничего не знала, все равно срок давности, наверное, уже вышел.
Какое-то время Гарафеев еще раздумывал, а стоит ли вообще рассказывать судье о своих наработках, то ему казалось, надо все сообщить, то наоборот. Зачем ставить перед беременной женщиной такую сложную во всех смыслах задачу?
Они со Стасом, что называется, прокукарекают, и до свидания, а бедной Ирине Андреевне придется как-то реагировать, что-то решать, а это в ее положении совсем ни к чему. Потом еще акушеры ни в один роддом не примут из профессиональной солидарности. Накатила бочку на нашего лучшего врача – иди рожай на улицу!
Но и эти мысли он вскоре оставил.
Лиза, кажется, нормально зажила со своим Вовкой, когда удалось его отлучить от материнской груди. Оказывается, мамаша давала ему денег на жизнь, почти сто рублей в месяц, от этого он так и наглел. В конце концов Гарафеев донес до него идею, что мужик должен быть самостоятельным, и Вова устроился на полставки фельдшером в психушку. А после того как муж стал добытчиком, у строптивой Лизы не осталось поводов отлынивать от хозяйства.
Жена окончательно переехала в комнату дочери, и почти с ним не разговаривала. Гарафеев подметал по нечетным дням, покупал себе чай, хлеб, ливерную колбасу и сушки и старался как можно реже бывать дома.
Каждое утро он обещал себе, что сегодня начнет искать работу в другом городе, и каждый вечер засыпал, не сделав для этого абсолютно ничего.
Соня так и не сказала ему, в кого была влюблена, хоть он несколько раз и пытался в более или менее грубой форме это выяснить.
– Ты дебил, если не понимаешь, что через двадцать лет это совершенно не важно, – только и сказала жена.
Гарафеев поинтересовался, зачем она тогда вообще подняла эту тему, но Соня не ответила.
Он понимал, что они становятся посторонними людьми, но не чувствовал этого. Хоть она теперь не готовила ему и не встречала на пороге поцелуем, как раньше, она все равно оставалась его Соней, девушкой, которую он когда-то полюбил.
Или что-то другое это было? Может, настоящая любовь переживается совсем иначе?
В конце концов, он никогда не думал, что мир рухнет, если Соня не ответит ему взаимностью, и тяги к суициду тоже не испытывал. И даже не сходил с ума от восторга, когда видел ее. Просто так вышло, что были отдельно все люди мира, и отдельно Соня, к которой его душа чувствовала глубокое сродство. Гарафеев хотел быть с нею, но в то же время знал, что и без нее проживет.
Спокойное это было чувство, без надрыва, и почему-то ему казалось, что у Сони точно так же. А теперь выяснилось, что он чувствовал то, чего не было, и вся эта духовная близость существовала только в его воображении.
Гарафеев сам не думал, что станет так от этого мучиться и на старости лет застрадает детскими обидками, но успокоиться пока не мог.
И со страхом считал дни, оставшиеся до даты развода, и мечтал, чтобы он как-нибудь отменился.
Он писал назначения в реанимационной карте, когда в ординаторскую вошел заведующий с бутылкой коньяка:
– Привет тебе от Завьялова, – он жизнерадостно стукнул донышком об стол.
– О, хороший!
– Ну а то! – Витя деловито скрутил железную крышечку и наплескал в стаканы по чуть-чуть.
Гарафеев покосился на часы, убедился, что его рабочее время кончилось час назад, и замахнул.
– У тебя завтра снова выходной, Гар.
– В честь чего это?
– Из суда звонили. Тебе завтра надо там хвосты подбить.
Настроение сразу испортилось, и Гарафеев жестом показал, чтобы Витька налил по второй. До этой минуты он надеялся, что все рассосалось без его участия, но нет. Впрочем, повидать Стаса будет приятно.
– В общем, иди и завтра уж сюда не возвращайся.
– Чего это ты так меня бережешь?
– Да очень просто. Чтобы хорошо поработать, надо хорошо отдохнуть.
Гарафеев засмеялся и щелкнул по коричневато-желтой этикетке, вот он, наш отдых.
Витя вздохнул и снова плеснул в стаканы:
– Вот именно. Излюбленный отдых советского человека. Нет у нас понятия: хорошо поработал тире хорошо отдохнул. Ни денег нет на нормальный отдых, ни связей, чтобы профсоюзную путевку получить. У нас другое – хорошо поунижался, тогда хорошо отдохнул. Соответственно, и обратный тезис не закрепился в массовом сознании: хорошо отдохнул тире хорошо поработал. Кроме того, у нас нет прямой связи хорошей работы с хорошей зарплатой. Ты больше Кожатова получаешь за стаж, а не потому, что за него пашешь. И что делает в таких условиях руководитель?
– Что?
– Руководитель начинает выжимать из хорошего работника максимум, а плохого держит как балласт, и нервным срывом это кончается в самом лучшем случае.
– У меня не было нервного срыва.
– Ладно, ладно. И еще одна тут есть опасность: мы ж не вечны, Гар. Уйдем когда-нибудь, и что оставим? Один балласт? Поэтому давай, отдыхай как следует, восстанавливайся и вперед, с новыми силами молодежь воспитывать.
Выпили они немного, но Гарафеев отчего-то быстро захмелел и отправился гулять по городу.
Он бродил один, в надежде встретить какого-нибудь старого друга и вспомнить былые светлые деньки, и понять, были ли они такими, как представляются ему сейчас.
В своих бесцельных странствиях он вдруг набрел на школу, где училась Лиза, и постоял возле нее, вспоминая дочкин первый раз в первый класс. Вот странность, сейчас тот день казался ему исполненным благостного умиления и радости, но, с другой стороны, он совершенно точно помнил, как, томясь в толпе других родителей, бесился, что директриса никак не кончит свою тупую речь и детей не разберут по классам, и от этого он опоздает на работу, а сегодня предстоит давать важный наркоз.
