– Отправить на доследование, – буркнул Гарафеев.
– Ты же врач, типа гуманист.
– Вот именно. И мне поэтому претит мысль о том, что жестокая убийца останется безнаказанной. Нет, я понимаю, когда под горячую руку, и человек сам раскаялся и повинился, то можно, наверное, простить, но отравить ребенка, чтобы выйти замуж за его отца, это уж извините.
– Но мы точно не знаем, так ли все было.
– Так мы и не к расстрелу тетку приговариваем.
По хмурой физиономии Стаса Ирина поняла, что он не изменил своей позиции и будет отстаивать ее до последнего. Но и Гарафеев тоже уступать не собирается.
Ах, какими спокойными и уступчивыми они оба показались Ирине при знакомстве! Стас – то, что в кругах Кирилла называется «пофигист», а Гарафеев – типичный совок и подкаблучник, с атрофированным собственным мнением. Вот уж правда, в недобрый час подумала она, что с этими милыми дурачками проблем не будет!
А теперь ясно, что они даже не станут ее слушать, пока не договорятся между собой.
Ирина вздохнула. Дождь прошел, а на четырехчасовую электричку она точно не успеет, и теперь непонятно, когда доберется до дому. Кирилл устроит нахлобучку, что не взяла такси, но Ирине претило это вопиющее барство.
Или взять все-таки, чтобы ребята не волновались? Она же двадцать раз повторила, что дело ерундовое, все решено давным-давно, осталась простая формальность – огласить приговор, так что сегодня она точно на работе не задержится.
Кто за язык-то тянул?
Но самое ужасное в этой ситуации то, что она колеблется. Склоняется к позиции Гарафеева, но все-таки колеблется. Была бы твердая убежденность, так нашла бы аргументы для строптивых заседателей.
Наверное, это беременность сделала ее такой нерешительной.
– Игорь Иванович, а если Тиходольская не виновата?
– Как это не виновата?
– А вы не думаете, что следователь попадет под обаяние вашей стройной версии и не станет рассматривать аргументы против нее?
– Я не могу за него отвечать.
– Верно, – поморщилась Ирина, – ну а вы что скажете, Станислав Михайлович?
Стас вздрогнул, будто не ждал этого вопроса.
– Пожалуйста, слушаю вас.
Суханов встал, прошелся по комнате, зачем-то выглянул в окно.
– Даже не знаю, важно это или нет, – негромко начал он, – но расскажу как есть, а вы уж судите сами. Дело в том, что на мою невесту много лет назад напали. Она выжила, но ее будто выкинуло из жизни. Она существует как за стеклом. Как тень. Я пытаюсь представить себя на ее месте и не могу, и понимаю только одно – это очень страшно, так жить.
Стас сглотнул и крепко сжал ладони. Гарафеев с Ириной молча смотрели на него.
– Насильника не поймали, а Леля оказалась сама виновата. Слишком поздно шла домой, слишком молодая, слишком красивая. Как тут устоять, действительно? Она пошла в милицию, потому что думала, что насильника найдут и он не обидит других девушек, но ее там только унизили и оскорбили. А мама с ней до сих пор обращается так, будто она немножко умерла. Насильник оставил ей только тень жизни, изломал, искалечил судьбу, а сейчас спокойно гуляет где-то, выслеживает других девушек и прекрасно себя чувствует. Ни совесть его не тревожит, ничего. Но когда я спросил у Лели, не жалеет ли она, что не убила его, она сказала – нет. Не стала бы этого делать, даже если бы и могла, и не из страха, а потому что угрызения совести сделали бы ее существование еще тягостнее, чем сейчас. Вы понимаете? Она лучше бы умерла сама, чем лишила жизни негодяя, который полез к ней без спросу, заведомо зная, что она слабее его. Мне кажется, так не должно быть. Человек не должен думать, что защищаться – это плохо, особенно если это женщина. Что там было в прошлом у нашей подсудимой, бог его знает, но если мы сейчас ее не оправдаем, то как бы скажем: да, защищаться плохо. Лучше умрите, но сохраните жизнь своему насильнику, а про вашу женскую честь вообще говорить нечего. Сами напросились, так терпите теперь. Подумаешь, ваша жизнь будет навсегда искалечена, зато вы никого не убили, греха на душу не взяли.
Ирина поморщилась.
– Тиходольская накуролесила будь здоров, только это уже не переделаешь, никого не воскресишь, – продолжал Стас, – но если мы ее оправдаем по самообороне, то не переломим мировоззрение, однако крошечный шажок все-таки сделаем. Женщины увидят, что защищаться можно и нужно, ну и мужики тоже кое-что поймут.
– Что? – буркнул Гарафеев.
– Вы правы, Станислав Михайлович, – кивнула Ирина, – есть совершенно безумные, невменяемые личности, им все равно, а сравнительно адекватные призадумаются, стоит ли лезть к женщине, если она тебя убьет и ей за это ничего не будет, или лучше обуздать свой половой инстинкт. Пожалуй, я с вами соглашусь.
– Не слишком ли вы масштабно мыслите? – фыркнул Гарафеев. – Может, все же снизим планку до этого конкретного случая, а о мировой революции поразмыслим на досуге.
– Игорь Иванович, но ведь действительно, – мягко начала Ирина, – вроде у нас передовое общество, а по изнасилованиям мы застряли в глухом средневековье, когда считалось, что девушка должна лишить себя жизни, а не насильника, чтобы не допустить бесчестья.
– Зато потом родственники девушки разрывали насильника на куски.
– Но ей было от этого не легче. Да и родственников таких давно нет, и постыдный самосуд мы не приветствуем. Стас, то есть Станислав Михайлович прав, ради будущего мы должны оправдать Ульяну, а прошлого все равно не изменишь.
– А ради справедливости ничего не надо сделать?
– Да ты задолбал! – вскипел Стас. – Ах, Ульяну не накажут, ужас-то какой, но насильник Лели тоже гуляет себе спокойненько, потому что его даже не искали. Если у тебя так болит душа за справедливость, топай в наше отделение милиции и требуй там, чтобы они оторвали задницы от стульев и ловили этого гада.
Гарафеев скривился:
– Я врач, а у нас есть заповедь лечить не болезнь, а больного. Каждый конкретный случай рассматривается, а демагогии у нас места нет.
– Ладно, Гиппократ. Спасаешь каждую жизнь?
– Ну да.
– А когда случается эпидемия? Там другие правила, всех в карантин, больных и здоровых, верно?
– Верно. При эпидемии главной целью становится локализовать очаг и не допустить распространения инфекции.
– Ну вот считай, что у нас эпидемия, и успокойся.
* * *
Ульяна открыла блокнот и начала писать: «Дорогие мои дети», но тут секретарша сказала: «Встать, суд идет».
Сердце колотилось как сумасшедшее, все прыгало перед глазами, Ульяна испугалась, что сейчас упадет в обморок, и крепко вцепилась в бортик скамьи подсудимых.
Как сквозь шум прибоя доносились до нее слова «признать невиновной», и долго после того, как судья замолчала, Ульяна не могла понять, что для нее все закончилось, она свободна и может идти домой.
