— Ух ты, — вырвалось у Горбуна, — вот это баба! Краса! — И он поспешил к ней:
— Извиняй, красавица, давай подмогу, а то тяжело таскать столько воды.
— А ты кто такой будешь? — бросила на него короткий взгляд женщина. — Из московской дружины, что ли?
— Из дружины. Так давай помогу.
Подумав, она передала Горбуну коромысло. Тот взял его легко, словно сухую, легкую жердь.
— Крепкий мужик, — проговорила бабенка, и в ее глазах мелькнул огонек. — Вот жена, наверное, довольна? Хозяин!
— Да какая жена? Нету жены. А как звать тебя, казачка?
— Лидухой зови. Меня все так зовут.
— Лидуха, Лида. Слушай, а муж твой, завидев нас, не осерчает?
— Не осерчает, — задорно рассмеялась она.
— Чего, не ревнивый?
— Не-а!
— Странно, казаки насчет этого…
— Да нет у меня мужа, — перебила его Лидуха. — В позапрошлом году на рыбалке утоп. В неводе запутался.
— Это как? Невод же с лодок тянут.
— Да какая теперь разница? Утоп и утоп. Вот и вдовствую с того времени.
Они медленно шли по улице к центру.
— Соболезную, Лидуха, — тихо проговорил Горбун.
— А не на чем соболезновать. Пил муженек без меры, на улице, почитай, каждый день валялся, казаки под вечер заносили в хату, а толку с того? Да и не мог он дать мне желанного.
— А пошто не мог-то? Из-за вина?
— Если бы! Сама бы поила, коли давал бы нужное бабе. «Достоинство» имел малое. Нет, для других, может, и нормальное, а для меня малое.
— А у меня, Лидуха, другая забота, я на всей Москве не могу найти подходящую бабу из-за того, что велико «достоинство».
— Да ты что! На всей Москве?
— Ну, есть, вернее, были две бабы, но что это за жизнь, когда противно с ними. То беда, Лидуха.
— Моя хата вторая справа, зайдешь? Пива налью, медовухи, а хочешь чего покрепче имеется, — предложила Лидуха.
— Да не можно нам.
— Ну, тогда пирогом с уткой угощу.
Горбун уже все понял, осмотрелся — на улице, как ни странно, никого.
— А пойдем. Тока ненадолго.
— Тебя-то как звать?
— Осипом зови.
— Как получится, Осип.
В ее глазах уже вовсю полыхал похотливый огонь. Как, впрочем, и у Горбуна. Они прошли во двор покосившейся хаты, зашли в сени. Там Осип оставил бадьи, поставил коромысло к стене. А Лидуха тут же схватила его за рубаху и потащила в светлицу. Оттуда без разговоров в махонькую опочивальню. Скинула одежду с себя, с него.
— Не могу боле. Быстрей, Осип, быстрей!
И они завалились на кровать…
Атаман с воеводой дружины и сотником закончили роспись наряда, определились с запасом провизии, еще раз просмотрели маршрут выдвижения, обозначив дневные стоянки, перешли к обсуждению порядка выдвижения к Галурмаку и Карачуку обоза с охранным десятком, как появился помощник атамана:
— Дозволь войти, Михайло Тимофеевич?
— Что случилось, Макар?
— Да непонятное на хате Лидухи Зимовцевой происходит.
— Что значит непонятное?
— Она же одна живет, так? Господь муженька прибрал, детишек не дал. У нее всегда спокойно было, а ныне соседка пришла, говорит, крики из ее хаты доносятся. Да такие, что на улице слышны.
— И чего она орет? — удивился атаман.
— Так не ведаю.
— Проверить надо было.
— Без твоего разрешения то не можно. Порядок есть порядок. Жизнь казаков вольная, никто окромя атамана вмешиваться не может, да и то по нужде великой.
— Это так. Ладно, — вздохнул атаман и взглянул на Савельева, сотника: — Засиделись мы, други, не пройтись ли? Поглядеть, с чего это Лидуха белугой воет?
Порешили пойти.
До хаты дошли быстро. Около ворот много народу, и соседи, и те, кто без дела.
Атаман распахнул калитку и прошел к крыльцу.
Дверь в сени была открыта, и они с князем зашли в горницу.
Услышав раздававшиеся из опочивальни крики, Савельев вздохнул:
— Кажется, я ведаю, что тут происходит.
— И чего? — спросил сотник.
— Любовь.
— Чего? — удивился атаман.
— Любовь, говорю, — повторил князь и взглянул на атамана: — Пошто вдова в станице одна до сих пор живет?
— Так никто с ней сладить в постели не может. Пытались казаки холостые и такие же вдовые, отваливали. С ней, говорили, только ослу хорошо будет.
— Вот и нашелся осел, — усмехнулся Дмитрий.
— Ничего не пойму, — покачал головой сотник, — какой еще осел?
— Есть у меня ратник один, а вот как снюхался с казачкой, то разбирать треба.
— Разберемся, — кивнул атаман и открыл дверь в опочивальню.
Разбросанная одежда, на разобранной кровати два голых, потных тела, местной Лидухи и… Осипа Горбуна.
Баба взвизгнула, завидев Лунина и чужого, скатилась с кровати, завернулась в простыню.
Поднялся и Горбун, надел портки, что валялись рядом.
— И что это? — спросил атаман.
— Так… — промямлил Горбун, — …это мы… с Лидой миловались. А что? Я холостой, она вдовая, имеем право. Греха в том нету.
— Кто тебя из гостевого дома отпустил? — спросил у него Савельев.
— Гордей Бессонов.
— И по какой надобности?
— Сказал, что прогуляться хочу.
— Да, ратник, прогулялся ты славно, вы с Лидухой половину станицы на уши поставили своим криком, — рассмеялся атаман.
— А ты не завидуй, — выступила Лидуха. — У тебя с женой так, как у нас с Осипом, никогда не будет.
— Нам-то и не треба, — хмыкнул атаман и подмигнул Савельеву: — Скажи, князь, может, твой ратник заберет к себе Лидуху, а то у нас в станице чахнет баба.
— Это дело Горбуна.
— Я согласный, — тут же ответил Осип.
— А я-то какая согласная! Хоть щас уйду с Осипом, — обрадовалась Лидуха.
— У людей дело, — строго прервал ее атаман.
— А ты подумай, Михайло Тимофеевич, кто ратным и казакам трапезу готовить будет? Но трапезу ладно, они и сами сготовят, поди, привыкшие. А как ранят кого? Кто поможет? У меня же в знахарском деле познания от покойной матери остались.
— А ведь и правда, я как-то забыл, что ты людей лечить можешь, — проговорил Лунин и повернулся к Дмитрию: — На самом деле, князь, Лидуха — умница, мастерица на все руки, и как стряпуха, и как швея, и как знахарка. Не послать ли ее с дружиной и сотней? Это она тут сейчас бойкая такая, потому как защищенная. А в походе присмиреет, и не услышишь. И пригодиться может. То верные слова.
