— Уразумел.
— Ну, и за округой смотреть не забывай. Тут нас туркам прижать плевое дело.
— Уразумел я все.
— Продолжаешь обижаться?
— А чего обижаться? На обиженных воду возят, да и без толку, ты решения все одно не изменишь.
— Ступай на пост. Как группа Баймака пойдет к крепости, доложишься.
— Сюда приходить?
— Нет, с возвышенности крикнешь. Да громче, чтобы и в деревне, и на посаде, и в крепости слышно было. Думай, чего спрашиваешь, или у тебя мысли только об одном? Ну тогда учти, я смогу обойтись и без тебя. Да, такому воину замену найти не просто, но Русь богата богатырями. Кого-нибудь из опричников возьму.
— Пошто ты так со мной, Дмитрий Владимирович, — обиженно взглянул на князя Горбун. — Сам не скучал разве по жене, сыну, не мучился, не тосковал, не беспокоился?
— Извини, Осип, не то говорил, — вздохнув, положил руку на плечо ратника Савельев. — Но решения не изменю. Слово даю, не взял бы Лидуху, если ты обиделся, но сам ведаешь — согласилась безо всякого нажима.
— Да, ведаю, Дмитрий Владимирович, а на душе все одно погано.
— Как начнем дело, печаль отпустит. А потом, как приедем к казакам, в хате Лидухи и встанешь.
— Пошел я на пост, князь, — улыбнулся Горбун.
— С Богом!
Горбун встал на пост, когда группа подрыва подъехала к деревне Тишинки. Конные укрылись, арба встала на дороге. Глазастая Лидуха тут же разглядела Горбуна:
— Осип, родненький, и тут напросился в наблюдатели, чтобы еще раз меня увидеть.
— Савельев послал, — сказал Баймак.
— Нет, Анвар, он сам напросился.
— И чего вы суетитесь, как отрок с девицей? Куда денетесь теперь друг от друга.
— А кто знает, что в крепости будет.
— То же самое, что и в других местах, где дружина била врага, — усмехнулся Баймак. — Помню, в Полоцке тоже выходили на схроны. Только тут треба их уничтожить, а там сохранить, не допустить подрыва. И там, Лидуха, все сложнее было. Там до смерти оставалось одно движение руки. Но пронесло. А тут и в схрон заходить не надо. Перебьем охрану, двери вскроем, бросим факел, глянем, что пожар начался, и бежать со всех ног, дабы взрывом не накрыло. Делов-то.
— Легко у тебя, Анвар, на словах, да о том, что прошло давно, — вздохнула она. — А если отряды турок зажмут?
— Отобьемся, да и после взрыва не до дружины им станет. Самим бы спастись.
— Хороший ты человек, Анвар, хоть и татарин. Не пойму я ваш народ. Одни лютые, как звери дикие. Не щадят никого, младенцев, стариков рубят, баб, девок насильничают и горло им режут, как баранам, другие, напротив, такие же, как русские, спокойные, чинные, защищают людей.
Что ей мог ответить Баймак?
— Да, у нас вот так. Но, Лидуха, в каждом народе есть хорошие люди, а есть зверье. Чем русские лихие люди лучше крымчаков? Хуже они, потому как своих людей грабят, режут.
— Ты прав. Ой, не вижу Осипа!
— Не туда гляди… так… кажется, повозка Байгира. А ну-ка глянь, Лидуха, своими острыми очами, кто это вышел в арбе, что за рекой?
— А я знаю твоего Байгира? Встал татарин какой-то.
— Кто в арбе?
— Женщина, девица, отрок.
— Это они, да, сейчас сам вижу Камала.
Баймак поднялся, повернулся в сторону Коброны, махнул рукой. Оттуда в ответ также махнул Горбун.
— Ну, Лидуха, или как теперь звать тебя?
— Лейла.
— Ну, Лейла, наша очередь, едем в крепость, — садясь в арбу, сказал Баймак.
— Ой, мамочки, боязно!
— Твое дело сторона. Женщины у нас молчат, когда мужчины говорят. Вот и ты закутайся в платок и молчи. С чужими мужчинами говорить нельзя.
— Но с тобой же говорю?
— Так это здесь. В крепости, при людях, особенно при страже — ни-ни!
— Уразумела. Мне так даже лучше.
Она, не дожидаясь, закуталась в платок, одни глаза, подведенные углем, белели.
— Взгляд потупь. А то по очам, даже крашенным, видно, что не татарка ты.
— Вот все тебе не так!
— Делай, что говорю. Сейчас ты моя жена и должна повиноваться во всем.
— Я вот Осипу скажу, что ты меня женой назвал.
— Хоть князю.
Арба пошла вдоль Азовки к мосту.
Через некоторое время двинулся Агиш, за ними Гардай, Черный и после всех Туран. В отличие от семьи Байгира, арба Баймака зашла в крепость без остановки. Ретивый старший стражи, видно, ушел куда-то или ему надоело торчать в воротах, глотать пыль, а остальным туркам не было дела до проезжавших, что в крепость, что в поле. Арба подъехала к подворью Байгира.
Баймак спрыгнул с арбы, остановился. Посторонних нет, да и немудрено, темно уже. Ткнул ворота, они открылись. Он завел арбу во двор, прикрыл ворота и посмотрел на Лидуху:
— Ну, чего сидим, слазь, приехали.
— Чего-то подворье какое-то малое.
— Так жила семья. В городе турки имеют все, а местным достаются объедки с их столов. Маятся тут люди, Лидка. За крошку хлеба день-деньской гнуть спину треба, до роскоши ли? Денег и есть только на то, чтобы жить.
— А чего не уезжают люди мирные? На кой черт, прости меня господи, жизнь такая? Селились бы вверх по Дону, сбивались бы в хозяйства, станицы. Если мирные, то и с казаками поладили бы. Наши бедных и убогих не забижают.
— До прихода сюда большого турецкого флота, янычар, орды крымской в городе жили хорошо. И ремесленничали, и торговали, и детей рожали. Это сейчас так. Но уйдут еще. Ты чего озираешься?
— Ничего. — Лидуха спрыгнула с арбы, сняла оттуда два мешка, суму. — Пойду кухню гляну. Трапезу ныне готовить?
— А ты чего и провизии взяла?
— Конечно, немного, но взяла. Так готовить?
— Нет. Ныне никто не захочет, а утром на задание лучше голодными идти.
— Пошто так?
— Коли в живот ранят, не так больно будет.
— Тьфу на тебя! Сам же говорил, дело обычное, все выживут.
— Всякое может случиться. И что такое рана? Ерунда. Бывает и случается, но тут, мыслю, обойдется. Так что покуда мешки обратно.
— Ну, гляди, потом попросите, откажусь, сами похлебку варите, — вздохнула Лидуха.
— У нас, если что, есть провизии немного. Перекусить хватит.
Женщина положила мешки со снедью обратно, сказала:
— Определяй, где мое место. Я должна быть одна.
— Для тебя специально Байгир опочивальню сделал.
— Мне хоть где, хоть на улице, но одной. Я баба строгая, не подходи, коль милой есть. Понял?
