Если в газеты Sun или Mirror поместить то же содержимое, что размещается в рекламных буклетах американских супермаркетов, британцы всерьез поверят и в это. Классовая система держится именно так, она им подходит. Как только речь заходила о Pistols, пресса постоянно жонглировала фактами. Идея была в том, чтобы дать журналистам полную свободу действий в написании всякого бреда. Мы знали, что они все равно напишут то, что хотят, поэтому не мешали им. Мы для них были игровой площадкой, на которой как угодно можно было футболить все предметы. Тем же были и они для нас. Моя другая группа, Public Image Ltd, тогда успешно функционировала, и я заработал уважение за свой труд. Больше меня не могли называть грязноротым уродом. Теперь я был для них тайной за семью печатями.
«Что за человек этот Джонни?» Английская пресса постоянно поднимала этот вопрос относительно меня. После моего имени постоянно ставили знак вопроса. «Он что, шутит, он что, прикалывается над нами?» Затянулась как-то шутка, вам не кажется? Они мне не доверяют. Они думают, что я ужасное чудовище. Может быть. Я не самый лучший персонаж, и вряд ли я тот, кому следует доверять. Люди постоянно находятся в тревожном состоянии, и это хорошо.
Лучше любить меня или ненавидеть, чем воспринимать как мальчика-зайчика. «Он очень милый» – худшее оскорбление, которое можно нанести человеку. Это значит, что ты не представляешь ни ценности, ни угрозы.
Ты – пустое место. «Милой» может быть чайная чашка, но точно не я, черт бы вас побрал!
Мои ценности едва ли изменились с того момента, как я был мальчиком и проживал в Финсбери Парке. Я не люблю ложь, обман и мошенничество. С этим мириться я не могу и не буду.
Я пытался, но мне было очень сложно адаптироваться к этому гребаному фальшивому миру шоу-бизнеса. Там слишком уж много попустительства и компромиссов. А это уже ложь. Чтобы выманить деньги у звукозаписывающей компании, тебе приходится давать горы обещаний. Это единственный момент, когда мне нравилось врать.
Чтобы принять участие в судебной тяжбе, мне пришлось окружить себя вагоном адвокатов и бухгалтеров. Есть вещи, которые ты не можешь делать самостоятельно. Юридические и финансовые вопросы входят в этот список.
Когда я вернулся в Лондон после того, как Pistols прекратили свое существование, я познакомился с адвокатом Брайаном Карром через Глорию Найти, которая работала в Sunday Mirror – и, по иронии судьбы, была женой редактора! Она узнала, что мне нужен адвокат, но среди моих знакомых не было ни одного. Она предложила услуги Брайана, и я отправился с ним на встречу. Не думаю, что он хотя бы раз вел какие-то дела, связанные с музыкальной индустрией, пока не встретился со мной. Но ему нравились интересные кейсы, поэтому он взялся мне помочь.
Он был очень хорош в вопросах заключения контрактов и учета различных издержек. После того случая он стал работать с большим количеством людей из шоу-бизнеса. Другие исполнители, такие как The Clash и Spandau Ballet, тоже последовали моему примеру. Все срабатывало хорошо. Брайан делал все, что мог, но законодательная система в Британии работает очень медленно, поэтому моя тяжба с Малкольмом растянулась. Система хочет вымотать тебя и измельчить на куски, чтобы ты в конечном счете тупо сдался. Брайан Карр помог мне в бизнесе и помог образовать Public Image Ltd. Он был мне крайне полезен, и я многому у него научился.
Судебная тяжба против Малкольма была крайне трудной, потому что доказательств постоянно недоставало. Наши счета не были подтверждены, да и мало, что документировалось. Налоги также не уплачивались длительное время. Счета за деятельность Pistols пришли мне лично. Налоговую службу не волновало ничего. Например, если муж убегает и бросает жену, не на нее ли теперь падает весь груз финансовой ответственности? Люди из налоговой просто сказали мне: «Ты – один из них. Мы не можем найти их. Поэтому заплатишь ты!» Вот еще одно дерьмо, которое преподнес мне офис Малкольма. Налоговая пришла к ним, а они дали им мой адрес. Это меня очень напугало, но также заставило упереться в свою позицию еще крепче.
Кредиторы приходили и ломились ко мне в дверь. Я только крепчал. В этой ситуации ты либо плывешь, либо тонешь. Бежать некуда.
Я помню, как это началось. Малкольм предложил нам контракт на менеджмент. Это было поздно вечером. Мы пошли в юридический офис Малкольма, где было темно, в здании не было ни души. Нас буквально заставили подписать этот договор. Никому не объяснили его юридическую суть. Помню, как меня бесило, когда мне говорили, что нужно подписать все быстро, иначе нельзя. Это был стресс. Все это выводило меня из себя. Офис был маленький и вонючий. Все это было как-то слишком по-диккенсовски. Ситуация напомнила мне сюжет из его книг, только вот я не чувствовал себя Оливером Твистом. Не было тюремного заключения.
Что касается нашего менеджерского контракта с Малкольмом, он был сделан как попало, и я знаю, что Малкольм тогда тоже этого не понимал. Он просто не мог сделать как-то иначе. Но какая может быть прибыль от заранее дерьмовой сделки? Если ты менеджер и хочешь работать в этой сфере дальше – а Малкольм хотел, – нельзя пачкать свою репутацию стремными сделками.
Он великий мыслитель и махинатор, но исполняет свои махинации не очень мастерски. Я бился с ним от имени группы. Самостоятельно. В конце концов мы отправились на судебное заседание – Лайдон против Глиттербеста. Малкольм думал, что и эту тяжбу он превратит в цирк.
Но он не понимал, насколько я дотошен и целеустремлен. Мы составили сам иск, хотя я и был обеспокоен тем, что выглядел он весьма шатко.
Тем же был обеспокоен и Брайан. Мы не знали, чего ждать от защиты ответчика. Если бы Малкольм нанял такого же самовлюбленного маньяка, как он сам, это бы нанесло мне серьезный вред. За три дня до судебного процесса я получил телеграмму от своего адвоката, в которой говорилось, что мне лучше не вступать в тяжбу. У Малкольма был шанс выиграть дело. Я знаю, что он мог, но он был слишком занят своей ролью повелителя цирковой арены. Он упустил суть и потому продул, что заставило его отдать нам то, что у него было. Это было похоже на игру в покер. У нас обоих были пустые руки.
Хотя у меня и были права и прочие прекрасные вещи, в судебном зале они не имели ровным счетом никакого значения. Это значило лишь то, что тяжба будет продолжаться десять гребаных лет, периодически впадая в состояние анабиоза. Малкольм пытался отобрать у меня имя «Роттен», суд обязал меня не использовать это имя в течение года или двух. Но к тому моменту пресса и так называла меня Лайдоном.
И это очень странно. Британская финансовая пресса абсолютно не интересовалась судебным процессом. Они никогда не публиковали никаких подробностей. Музыкальная пресса также не была мной заинтересована. Они писали лишь небольшие заметки, даже не пытаясь предоставить достоверную информацию. Они были очень осторожны, потому что являлись частью системы. Опять же, музыкальная пресса работает на истеблишмент, а Малкольм был его частью. Пресса – это система. Они все взаимосвязаны. Они не хотели видеть группы в каком-либо влиятельном положении. Если артист выиграет, результат его победы выльется на их головы и больше они не смогут контролировать ситуацию. Все они работают рука об руку и идут нога в ногу. Если бы музыкантов контролировали, то особого простора для выражения своего мнения у них бы просто не оставалось. Я понимаю, что это звучит как паранойя, но все взаимосвязано: редакторы, бизнес, менеджмент. Моя победа в судебной тяжбе не представляла бы для них никакого интереса. Я думал, что об этом деле нужно было написать всем сплетникам, даже самым отбитым. Но нет. Весьма странно.
