– Говорю же, – нервничает Джиника. – Честно, совсем другой ребенок становится, стоит мне спустить ее с рук.
Не оттого ли, что Джуэл чувствует, как напрягается мать при мысли о том, чтобы от нее оторваться, думаю я. И действительно, едва Джиника сажает ее на пол, как милое и всем довольное дитя превращается в бомбу, которая, взорвавшись, визжит с такой яростью, что даже мне хочется схватить ее на руки. Все что угодно, лишь бы прекратился этот невыносимый визг и девочка перестала надрываться.
Я подхватываю ее, но плач продолжается. Джуэл вывинчивается, пинается с силой, удивительной для такой крошки, и выгибается так, что я чуть ее не роняю. Но как только Джиника забирает ее, успокаивается, и лишь всхлипы и пыхтение говорят о том, что ей довелось пережить. Уткнувшись лицом в материнскую грудь, она прячет глаза в страхе, что это случится снова.
– Джуэл, – зову я.
Никакого отклика. Она понимает, что виновата.
– Я же вам говорила. – Джиника гладит дочку по спинке. – Прям бесноватая становится.
Похоже на правду.
– Ну что ж. – Я перевожу дыхание. – Значит, пусть сидит у тебя на коленях, а мы возьмемся за дело.
Уже почти девять, и Джуэл довольна жизнью, но она вскрикивает, щебечет, тянется к бумажкам и сбрасывает все, до чего в силах дотянуться, на пол. Выдирает страницу из блокнота матери. И каждый раз, когда мы пытаемся ссадить ее на пол, вновь начинается такой визг, словно ей отпиливают ногу, который не прекращается, даже если мы пытаемся его переждать. Две минуты, три… пять – наш предел. Я не супернянька, отнюдь, но даже я знаю, что спускать ее на пол, а потом утешать объятиями, чтобы она замолчала, – совсем не лучшая тактика. Она каждый раз побеждает. Джуэл крепкий орешек, и в той же мере, в какой она защищает мать, она пробивает в ее броне брешь. Когда Джинику постоянно дергают, физически и эмоционально, она не может сосредоточиться. Я и сама уже почти ничего не соображаю. В десять мы заканчиваем, не сделав и половины того, что я наметила на самый худой конец. При этом я совершенно выжата.
У открытой двери я пытаюсь настроить ее на позитивный лад:
– Поупражняйся в том, что мы делали, особенно на звуках.
Джиника кивает. Под глазами у нее темные круги, она старается не встречаться со мной взглядом. Я уверена, что она расплачется, едва я закрою дверь.
Уже ночь. Темно. Холодно. До остановки автобуса еще идти. Джиника без коляски. Я мечтаю о ванне и завалиться спать, забыться после того, в чем сейчас участвовала. Съежиться, затаиться. Если бы кто это видел – Гэбриел, Шэрон, кто угодно, – они бы сказали, что я веду заведомо проигранный бой, и проигран он не из-за способностей Джиники, а из-за отсутствия способностей у меня. Но закрыть за ними дверь я сейчас не могу. Хватаю ключи и сообщаю, что доставлю их на машине.
– А вы можете вести с этой штукой? – показывает она на гипс.
– Как выяснилось, с этой штукой я могу все, – поморщившись, говорю я. – Кроме велосипеда. Ужасно скучаю по велосипеду.
Я везу их до Северной окружной дороги. Это двадцать минут, без пробок и в поздний час. Джинике пришлось бы ехать с пересадкой, на двух автобусах, и дома она была бы только в двенадцатом часу. Внезапно моя идея назначать людям то время, которое удобнее мне, сильно теряет очки. Мне стыдно, что я заставила Джинику проделать такой путь. И хотя все мы несем ответственность за свою жизнь, я не уверена, что вправе позволять шестнадцатилетней и очень больной матери принимать такие решения.
Останавливаюсь у стандартного дома, какими застроена вся улица, в нескольких минутах от Финикс-парка и Филсборо-виллидж. В архитектурном смысле дом когда-то был стильный, но с тех пор много воды утекло. Он грязный, даже на вид сырой, садик при нем запущен, трава высоченная – кажется, что здесь никто не живет. На ступеньках под входной дверью роится компания мальчишек.
– И сколько здесь живет народу?
– Не знаю. Тут четыре студии и три отдельные комнаты. Нас поселил сюда совет. Мы в цокольном этаже.
Смотрю туда, где ступеньки теряются в темноте.
– Как соседи? Приличные? – спрашиваю с надеждой.
Она фыркает.
– А твои родные – недалеко?
– Нет, и это не важно. Я же сказала: мы едва словом перекинулись с тех пор, как я сказала им, что беременна.
Пока что я разговаривала с ней, глядя в зеркало заднего обзора, но теперь поворачиваюсь лицом.
– Но ведь они знают, что ты больна?
– Да. Говорят, я сама на себя болезнь накликала. Ма твердит, это наказание за то, что у меня ребенок.
– Джиника! – пораженная, говорю я.
– Ну да. Я бросила школу. Путалась не с теми, с кем следует. Залетела. Заболела раком. Они считают, это Господь так наказывает меня. Вы знаете, имя Джиника значит «что может быть выше, чем Бог?». – Она закатывает глаза. – Родители очень верующие. Они переехали сюда двадцать лет назад, чтобы у детей было больше возможностей, и теперь грызут меня за то, что я все профукала. Да вообще-то мне без них лучше. – Она открывает дверцу машины и пытается выбраться, с ребенком и сумкой, а я только сижу как замороженная. Когда до меня доходит, что надо бы ей помочь, она уже выбирается. – Джиника проворнее меня с моим гипсом.
Открываю дверь со своей стороны.
– Джиника, – настойчиво зову я, и она останавливается. – Но ведь они позаботятся о Джуэл, верно?
– Нет, – отвечает она, и ее взгляд стекленеет. – Они не заботились о ней с той самой секунды, как о ней узнали, и не станут заботиться, когда я уйду. Они ее не заслуживают.
– Так кто же ее возьмет?
– Уже подыскали приемную семью. Они берут ее к себе, когда я на лечении. Но вам тревожиться об этом не надо, – говорит она. – Вам надо тревожиться только о том, чтобы я научилась писать.
Я смотрю, как она идет к дому. Мальчишки, тусующиеся на крыльце, расступаются ровно настолько, чтобы она протиснулась. Они обмениваются репликами. У Джиники достаточно пыла, чтобы разбить их наголову. Глядя на эту сцену, я собираюсь с силами, чтобы побороть идиотский страх, который испытывают жители приличных районов перед шпаной, и оцениваю шансы, пойти ли на них с костылем.
А потом разом захлопываю дверцу.
Было бы неправдой сказать, что, улегшись в постель, я не раздумываю о том, не следовало ли мне предложить Джинике забрать Джуэл, пообещав девочке любовь, заботу, поддержку и счастливое будущее. Может, надо сделать героический жест, вызвавшись в опекунши. Но я не тот человек. Я не так безупречна. Я уже думала об этом, так и сяк рассматривая идею с разных ракурсов, не меньше семи минут потратив на анализ всех вариантов. Но как бы я ни крутила в голове эту мечту, эту поразительно отчетливую мечту, моим окончательным решением все-таки было «нет». Да, я тревожусь о Джуэл, меня волнует ее будущее: под чье крыло она попадет, кто ее полюбит, окажется ли она в добрых руках или жизнь ее изуродует бездушная череда приемных семей и чувство, что она не нужна в этом мире, как перышко на ветру, которое некому подобрать… Эти навязчивые мысли донимают меня дольше и сильнее, чем грезы о том, чтобы самой взять ее под опеку.
