– Послушайте, – сказала я под конец, – если вы хотите, чтобы я собрала материалы для защиты Кэти, мне нужна оперативность.
– Но сюда приезжает доктор Купер, – возразила Сара.
– Доктор Купер не обязан привозить с собой лабораторное оборудование стоимостью полмиллиона долларов, – объяснила я.
По сути дела, приложив столько усилий, чтобы выговорить себе двухчасовую встречу с доктором Оуэном Зиглером, я была слегка разочарована, осознав, что не имею особого желания попасть в лабораторию неонатальной патологии медицинского центра Пенсильванского университета. Меня не отпускали мысли о больных младенцах, мертвых младенцах, младенцах, рожденных женщинами старше сорока и находящихся в группе риска. И я мечтала лишь поскорей удрать на ферму Фишеров.
У Оуэна, с которым я как-то работала, было лицо, напоминающее китайский лунный пирожок, сверкающая лысиной голова и круглое брюшко, упирающееся ему в колени, когда он взгромождался на один из высоких табуретов перед микроскопами.
– В культуре плаценты наблюдается смешанная флора, включая дифтероиды, – сказал он. – Что в целом означает наличие поблизости всякой грязи.
– Хотите сказать, это могло повлиять на результаты?
– Нет. Все совершенно нормально, учитывая то, что плацента валялась в коровнике.
Я прищурилась:
– Тогда скажите, есть ли что-то ненормальное.
– Ну, смерть новорожденного. Мне кажется, он родился живым, – ответил он, и мои надежды померкли. – Гидростатический тест показывает, что воздух поступал в альвеолы.
– Говорите доступным языком, Оуэн.
Патологоанатом вздохнул:
– Ребенок дышал.
– Значит, это точно?
– Если посмотреть на альвеолы легких, можно сказать, дышал ли воздухом новорожденный, даже недоношенный, или вдохнул текучую среду. Альвеолы принимают округлую форму. Это более показательно, чем сам по себе гидростатический тест, поскольку легкие могут расправляться, если делалась попытка искусственного дыхания.
– Ну да, верно, – пробубнила я. – Она сделала ему дыхание «рот в рот», а потом убила.
– Нельзя сказать наверняка, – откликнулся Оуэн.
– Так что же вызвало остановку дыхания?
– Медэксперт говорит об удушении. Но это неубедительно.
Я влезла на табурет рядом с патологоанатомом:
– Расскажите подробней.
– В легких наблюдаются точечные кровоизлияния, что предполагает асфиксию, но они могли возникнуть до или после смерти. Что касается синяков на губах новорожденного, то это означает, что его крепко к чему-то прижали. Насколько нам известно, этим чем-то могла быть ключица матери. По сути дела, если новорожденного удушили чем-то мягким наподобие рубашки, в которую он был завернут, или руки́ матери, то результаты исследования фактически неотличимы от синдрома внезапной детской смерти. – Протянув руку, он взял у меня предметное стекло, которым я в рассеянности поигрывала. – Следовательно, ребенок мог вполне умереть без чьей-либо помощи. На тридцать второй неделе новорожденный жизнеспособен, но лишь в малой степени.
Я нахмурилась:
– А мать поняла бы, что ребенок умирает у нее на глазах?
– Бывает по-разному. Если он подавился носовой слизью, она услышала бы это. Если же задыхался, она увидела бы, как он тяжело дышит и синеет.
Оуэн выключил микроскоп и положил предметное стекло – с четкой надписью «ребенок Фишер» – в небольшую коробку с другими.
Я пыталась представить себе Кэти, парализованную страхом от сознания того, что этот крошечный недоношенный младенец задыхается. Я представила, как она ошеломленно смотрит на него широко открытыми глазами, не смея вмешаться и слишком поздно осознав случившееся. Я видела, как она заворачивает ребенка в рубашку и пытается спрятать, пока никто его не обнаружил.
Я вообразила, как она стоит в зале суда по обвинению в том, что не смогла обеспечить необходимую медицинскую помощь после рождения ребенка. Убийство по небрежности – это не убийство первой степени. Но тем не менее тяжкое уголовное преступление, влекущее за собой тюремный срок.
Протягивая Оуэну руку, я улыбнулась:
– В любом случае благодарю.
В субботу вечером около десяти я поднялась наверх и задернула зеленые шторы с восточной стороны комнаты. Потом приняла душ и стала думать о Купе, о том, что он сейчас делает – может быть, смотрит фильм? Ужинает в пятизвездочном ресторане? Я размышляла на тему о том, надевает ли он по-прежнему на ночь футболку и боксеры, когда в комнату вошла Кэти.
– Что с тобой такое? – вглядываясь в мое лицо, спросила она.
– Ничего.
Кэти пожала плечами, потом зевнула.
– Боже, как я устала, – сказала она, но ее блестящие глаза и пружинистая походка никак не вязались с этими словами.
Она вошла в ванную, а я выключила свет в спальне и заползла в постель, постепенно привыкая к темноте. Кэти вернулась, села на край кровати и сняла обувь. Потом, не раздеваясь, нырнула под одеяло.
Я в недоумении приподнялась на локте:
– Ты ничего не забыла?
– Я замерзла, вот и все.
– В шкафу, на верхней полке, есть еще одно одеяло.
Я подумала, что она заворочается ночью и одна из булавок, которыми сколото ее платье, вопьется ей в грудь.
– Все хорошо.
– Делай как хочешь. – Я повернулась на другой бок, упершись взглядом в стену, и вдруг вспомнила, как в шестнадцать лет как-то легла спать в одежде, чтобы поскорей выскользнуть из дому, завидев фары машины моей лучшей подруги, и поехать на вечеринку, которую закатывал один футбольный фанат, пока его родители были в отъезде. Усевшись на кровати, я сердито посмотрела на свернувшуюся калачиком Кэти.
– Куда это ты собралась?
Она открыла от удивления рот – виновна по всем пунктам.
– Поправка, – сказала я. – Куда это мы собираемся?
Она села.
– Ночью по субботам приходит Сэмюэл, – призналась Кэти. – Мы встречаемся на террасе или в гостиной. Иногда засиживаемся до утра.
Ну, что бы ни подразумевалось под словом «встреча», я уже знала, что о сексе речи не было. Смущение Кэти объяснялось главным амишским принципом относительно ухаживаний – это было сугубо личное дело, и по какой-то непостижимой для меня причине «простые» тинейджеры изо всех сил старались показать, что делают все, что угодно, но только не встречаются со своей половинкой.
Глаза Кэти светились в полумраке, ее взгляд был прикован к окну. На мгновение она стала похожа на любого другого влюбленного подростка, и мне захотелось дотронуться до ее щеки и сказать: пусть этот момент продлится, потому что не успеет она оглянуться, как станет такой же, как я, свидетельницей момента счастья другого человека. Я не знала, как сказать ей, что, учитывая обстоятельства, Сэмюэл мог и не прийти. Что ребенок, в вынашивании которого она не могла признаться, изменил правила.
