— Николай Васильевич, вы помните перстень, который подарили супруге незадолго до убийства? Старинный, с голубым камнем?
— Перстень? Да, конечно.
— В день премьеры он был на руке вашей жены, это подтверждают гражданка Барышева и гример театра.
— Да, мне помнится, Аня надевала его, когда шла в театр, — не очень уверенно проговорил Николай Васильевич.
— Когда наши криминалисты осматривали место преступления, на теле убитой перстня не было.
— Не было? Может, сняла перед спектаклем. Артисты обычно выступают в бутафорских драгоценностях, — предположил Николай Васильевич.
— По свидетельству коллег, перстень был на ней во время выступления. Это очень заметная дорогая вещь, многие обратили внимание.
— Вы хотите сказать, Аню убили из-за кольца? — с ужасом взглянул на капитана Николай Васильевич. — Из-за безделушки, которую я сам ей подарил? Я убил ее, убил, так же, как и их?!
На миг Евгению Александровичу показалось, что полковник сойдет с ума.
— Нет, вы здесь ни при чем, — твердо проговорил капитан. — Перстень сняли, чтобы пустить следствие по ложному следу. Чтобы запутать уголовный розыск.
— Запутать? Вы уверены?
— Абсолютно. А потому еще раз попрошу вас вспомнить все ссоры, которые были у вашей супруги с коллегами, всех ее недоброжелателей, завистников и так далее.
— Я не знаю. Аня никогда мне не жаловалась. Мне казалось, ее все любят в театре, и костюмеры, и гримеры. И коллеги относятся с уважением. Многие бывали у нас в гостях, — нахмурившись, размышлял Николай Васильевич. — Очень приятные люди. Ну, может, в последнее время у нее были какие-то разногласия с заместителем директора. Я припоминаю. Но вроде бы он сейчас в больнице. И, кажется, какая-то молодая артистка очень хотела исполнить Анину партию. Но оно, в общем-то, и понятно. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. И потом мне показалось, что все счастливо разрешилось. Аня перед премьерой была очень весела. Сшила себе новое платье для банкета. Очень радовалась, волновалась, конечно, но с утра в тот день была в приподнятом настроении. Мне и Глаша говорила, что в последние дни Аня была очень веселой, в хорошем настроении.
Значит, Щербатова не догадывалась о нависшей над ней угрозе.
— И когда мы заходили к ней в антракте… Она, конечно, была вся в образе, ей было не до посетителей, но все равно было сразу видно, что она довольна. Все идет хорошо, да и публика спектакль прекрасно приняла с самого начала. Я не знаю, что могло случиться, кто мог…
Разговор с полковником был богат впечатлениями, но очень скуден фактами.
И дело об убийстве Анны Щербатовой не продвинулось ни на шаг.
«Кто же тебя убил? — глядя на маленькую фотокарточку улыбающейся красавицы с пушистыми, рассыпанными по плечам волосами, вложенную в дело, спрашивал капитан. — Кто оборвал твою молодую жизнь? Хоть намекни мне».
Но красавица не хотела подсказывать капитану, а просто улыбалась беззаботно и счастливо, и так она будет теперь улыбаться вечно.
А что делать ему, капитану Топтунову? Снова идти в театр? Снова задавать те же вопросы, шевелить людскую память, выискивать крупицы информации, забытые и незамеченные мелочи, искать мужчину в синем халате?
Да. Вот именно. Мужчину в синем халате. И капитан подколол фотокарточку к делу, закрыл папку. Аккуратно завязал тесемочки и, убрав дело в сейф, отправился в театр, искать крупицы, отделять зерна от плевел. И думать, что такое важное он мог упустить в этом деле?
— Лева, ты дома? Что, опять лежишь? Печень, голова?
— Нет, нет, Зиночка, что-то познабливает, сегодня на кафедре была приоткрыта форточка, думаю, что просквозило. Вот нашел твою шаль, обмотался. — Жалобно простонал с дивана Лев Владиславович.
— Лева! Это моя оренбургская шаль! Мне ее шефы преподнесли! Ты с ума сошел? — разглядев, чем именно муж замотал свой несколько располневший торс, возмущенно воскликнула Зинаида Андреевна. — Снимай немедленно! И поосторожнее, пожалуйста!
— Шаль? Тебе шаль дороже мужа? — В голосе Льва Владиславовича звучала вселенская обида. — Я знаю, я стар, болен, я никому не нужен. Я тебе в тягость. Ты молода, красива. У тебя поклонники. Тебя военные провожают на машинах после спектакля. А я? Я ветошь, я старая брюзга. Я… я… — Тут раздался задушенный всхлип, и дрожащая рука протянула Зинаиде Андреевне белое невесомое облако, сотканное оренбургскими мастерицами.
Зинаида Андреевна плач мужа проигнорировала, взяла шаль, бережно сложила и убрала в шкаф, достав мужу старую шерстяную жилетку.
— На вот. Обвяжись.
— Зина, она же жесткая! — тут же капризно заявил Лев Владиславович.
— Нормальная. Ее тебе Аглаида Карповна связала, специально из шерстки каких-то северных собак. Забыла каких.
— Сибирской лайки! — Заглянул в комнату семилетний Толик. — Их в упряжки на Севере запрягают, они могут в любой мороз на снегу спать.
— Вот. — Подняла палец вверх Зинаида Андреевна. — Надевай и не капризничай. Я велю Дусе заварить для тебя брусничный лист.
— Ты меня совсем не любишь, — предпринял еще один заход Лев Владиславович.
— Лева, прекрати этот спектакль, — строго оборвала его Зинаида Андреевна, — ты знаешь, как я не люблю это нытье. Дуся!
— Мама, а почему ты вышла замуж за папу? — тихо на ушко спросил Толик, когда они с Зинаидой Андреевной сели за стол обедать, а Лев Владиславович продолжал стонать в спальне.
— Полюбила, — со вздохом ответила Зинаида Андреевна, а потом добавила после короткой паузы: — Ты, сынок, не смотри на папины капризы, на его ворчание, на самом деле папа очень сильный волевой человек, просто у него, как и у всех, есть маленькие слабости. Понимаешь, его детство было не таким, как у тебя. Его семья жила очень бедно, иногда голодно. Его папа, твой дедушка, работал портным, но он шил не красивые дорогие платья для богатых господ, а одежду для простых людей и получал за это очень маленькие деньги, а в семье было десять детей. И папа был вторым ребенком в семье. С самого детства он помогал своему папе, таскал тяжелые, горячие утюги, утюжил, выдергивал сметку, делал всю работу, какую ему поручали, а сам мечтал о музыке. И знаешь, его родители каким-то чудом скопили немного денег и купили ему у старика музыканта скрипку. В молодости старик играл в каком-то оркестре, но потом его оттуда выгнали за пьянство, и он стал бродить со скрипкой по дворам. После работы папа стал брать у него уроки музыки и очень быстро научился играть так, что и сам смог подрабатывать на улице. Все заработанные деньги он откладывал, чтобы оплатить уроки у настоящего учителя музыки. Он был очень маленький мальчик, не многим старше тебя, но очень усердным и целеустремленным. Всю жизнь папе приходилось много трудиться. Когда он достаточно хорошо освоил скрипку и даже фортепьяно, он смог подрабатывать тапером в кинотеатре, иногда его приглашали играть на домашних праздниках. А потом случились Первая мировая война и февральская революция. И папиной семье пришлось совсем туго. Никому теперь не нужна была новая одежда. Все думали только о том, чтобы выжить. И только будучи уже совсем взрослым, папа смог поступить в консерваторию. Обычно в его возрасте людей на учебу в консерваторию не принимают, но он был так талантлив, что его взяли. И снова ему пришлось учиться и работать. Он жил почти впроголодь, потому что еще помогал своим родителям, и младшим братьям, и сестрам. А потом были вторая революция и Гражданская война, и жить стало еще труднее. В Петрограде не хватало хлеба. Люди умирали от голода. А еще не было дров и лекарств. У папы от голода и болезней умерли старший брат и две младшие сестренки, сильно захворал отец, и папа стал старшим в семье. И вот пережив такие испытания, имея многочисленную семью, которую ему приходилось содержать, папа «на отлично» окончил консерваторию. Потом он встал на ноги, добился успеха, выступал на лучших сценах страны. Вырастил своих братьев и сестер, дал им образование. Казалось, наконец-то жизнь стала легка и приятна, но тут грянула война. Ты же знаешь, что всю войну папа ездил с концертами по фронтам и даже был ранен. У папы была очень тяжелая жизнь, полная невзгод, трудов и лишений. Не осуждай его, Толик, за то, что сейчас, когда годы стали брать свое, он стал немного капризен и требует от нас с тобой особой любви и заботы.
