— Монаха… в глазок. Я открываю… он входит, говорит со мной… перебирает четки. Да! У него четки!
— Хорошо. Вы видите его лицо?
— Н-нет… нет! Лицо как лицо… обыкновенное, на него падает тень… от капюшона.
— А что он говорит?
— М-мм… не помню… что-то про Великого Змея… О господи! Чушь какая.
— Не отвлекайтесь.
— Он… говорит про склеп. Склеп, где покоилось тело, открылся… через одиннадцать лет он снова закроется. Мы должны успеть. Монах так и сказал: «Мы должны успеть».
Хромов покраснел и взмок от напряжения, его трясло.
— Вы молодчина! — похвалила его Ева.
— «Он открылся», — распахнув глаза, повторил Валерий. — Склеп! Он открылся…
Старица
В доме Хлебиных пахло сухими яблоками, березовой корой и лыком. Самодельные деревянные полки ломились от туесков разных размеров, плетеных коробов и корзиночек.
— Это мой Иван балуется, — сказала хозяйка. — Он постарше меня будет. Тоже печник: отец мой его научил. Как печи ладить перестал, то на рыбалке пропадает, то за лыком ходит, то сидит, плетет лапти да короба на продажу. К нам за ними перекупщик приезжает раз в месяц, из Москвы. Хоть какие-то деньги!
Смирнов не выпускал из рук странную вышивку, привлекшую его внимание. Федотья заметила, усмехнулась.
— Оставьте, — вздохнула она. — Мамины сказки для детей.
— Какие сказки?
— Да… неудобно повторять. Мама просто помешалась на собственных выдумках. Вообразила бог знает что! Понимаете… она верила во всякие романтические бредни и пыталась вбить их в голову сначала мне, потом Насте и Яне. Неловко вспоминать. Уж Ваня мой как возмущался! Они с мамой из-за этого пару раз серьезно повздорили, потому-то она наотрез отказалась к нам в Старицу переезжать, даже когда заболела. Так и жила у себя в Рыбном, и умерла там.
— Я вас очень прошу, — умоляюще произнес Смирнов. — Вы меня заинтриговали! Объясните, в чем суть дела.
Федотья неохотно согласилась.
— Смеяться будете, — застеснялась она.
— Нет, клянусь!
— Ладно. Раз человек просит, надо уважить. С чего начать только? Ну… пожалуй, с дерева. Есть неподалеку от Рыбного, на скалистом берегу Волги, дерево… вернее, было. Рос там раскидистый, могучий ясень, по легенде, посаженный самим Кудеяром-разбойником; ствол его обвивал нарост в виде толстого жгута, похожего на змею. Шли годы, дерево состарилось, усохло, а рядом выросло новое. Теперь уже и этот ясень состарился, ствол его стал жилистым, будто наростами покрылся: издалека выглядит как кольца гигантского полоза. Так его и прозвали — «змеиное дерево». Существует поверье, что полоз охраняет ключи от смерти.
— Как вы сказали? — не понял Смирнов. — От чьей смерти? От Кощеевой? Какое-то яйцо, а в яйце иголка… если ее сломать, Кощею конец придет.
— Кощей тут ни при чем, — возразила женщина. — Это поверье издалека тянется, со времен польско-литовского нашествия. Вы историю учили в школе, про Смуту, про Лжедмитриев, как в начале семнадцатого века короновали польского ставленника-самозванца на российский престол? Как его потом убили в Кремле? Как из Польши явился второй Лжедмитрий — Тушинский вор? Как была освобождена Москва, а остатки недобитых польско-литовских отрядов устремились на север, грабили и жгли города, деревни, монастыри? Тогда и Старица была жестоко разгромлена, разрушена.
— Вы прекрасно осведомлены о Смутном времени, — нарочито восхитился сыщик. — Откуда такие познания?
— Да с маминых же слов! Это часть сказки… про любовь русской золотошвейки к раненному в бою молодому польскому шляхтичу. Мне столько раз приходилось ее выслушивать, что любой бы наизусть выучил. Девушка, мол, подобрала истекающего кровью воина, перевязывала его раны, выхаживала… и полюбила всем сердцем. Любовь не знает различий, ей неведомы сословия и вражда, она неподвластна земным законам. Любовь приходит и уносит счастливых избранников на своих крыльях в небеса…
Смирнову показалось, что он наблюдает представление в театре абсурда. Приехал разузнать про Яну, найти ниточку, которая приведет его к причинам убийства по меньшей мере двух женщин… а вынужден заниматься вышитыми тряпками и сказками про белого бычка. Впрочем, про бычка он, пожалуй, переборщил.
— Вы не слушаете, — заметила рассказчица. — Сами просили, а теперь не слушаете. Я же предупреждала, — ерунда все это и… сплошные романтические бредни! Глупости, одним словом.
— Нет-нет, простите! Я просто задумался… извините, ради бога, продолжайте.
— Продолжать-то уж больше нечего. Золотошвейка полюбила красивого поляка, врага, захватчика, пришедшего грабить и убивать ее народ, а… сердцу не прикажешь. Кстати, подобрала она его, на свою голову, у того самого дерева! Как он там оказался, неизвестно. Наверное, в каменоломнях хотел спрятаться, спасти свою жалкую жизнь от праведного гнева русских стрельцов, да не дополз… сил не хватило. У нас берега реки крутые, все изрыты добытчиками белого камня. Еще исстари в окрестностях Старицы разрабатывали белый мрамор — он веками стоит, не теряя ни цвета, ни прочности. Вы поглядите на древние постройки! Недаром наш город называли белокаменным.
— Так чем любовная история закончилась? — тоскливо спросил Смирнов.
— Известно, ничем. Хотели они тайно обвенчаться, а вера-то разная… он — католик, она — православная: видать, не сладилось. Поляк умер от ран, а девушка до самой кончины горевала, оплакивала своего возлюбленного и вышила на шелке тот берег, где дерево стояло, реку и герб того шляхтича. Вот он, неприметный вензель, — Хлебина указала на вышитый золотой ниткой значок из букв и завитушек. — Мама еще говорила, будто перед кончиной поляк попросил отвезти его к тому дереву, — там, дескать, ключ от смерти хранится. С тех пор, наверное, молва и пошла.
— Ну и как? Возили его?
— Кто ж знает? Не годы, века пролетели! Что было, то быльем поросло. Думаю, выдумки все это. Вышивка каким-то образом переходила в родне золотошвейки из рук в руки, пока не оказалась у Лукерьи, матери моей. Выходит, мы приходимся той девице дальними-дальними родственниками.
— А как сложилась судьба золотошвейки? — решил уточнить Всеслав.
Федотья пожала плечами, плотнее закуталась в платок.
— Ну, как? Покручинилась, поплакала, да и вышла замуж, наверное. Подыскали ей жениха и выдали. Тогда ведь дети отцу с матерью не перечили, не то что сейчас. Наши пару себе сами выбирают, женятся по любви! Куда только потом эта любовь-то их девается? Если бы мы с Ваней Настюшке мужа выбирали, уж за Кольку нипочем бы не отдали.
Она горестно вздохнула, нахмурилась. Судьба дочери беспокоила ее куда больше, чем забытая история золотошвейки.
Сыщик придвинул к себе лоскут с невзрачным рисунком.
— Чего ж он такой… простой? И основа на шелк совсем не похожа.
