В сарае их застал настоящий разгром. Первым заглянул внутрь Иван, присвистнул от удивления. Ну и ну! Это ж как надо бутыль с самогоном запрятать, чтобы потом все переворачивать пришлось?! Сыщику сразу бросился в глаза «сундук с приданым», о котором ему говорил Хромов. Сундук был добротный, массивный, темный от времени, забросанный сверху всяким хламом: тряпками, досками, обломками старой самодельной мебели.
Настя проскользнула мимо мужчин, всплеснула руками.
— Глядите, что натворил, ирод! Вот тут, наверное, в углу его заначка была, — все выгреб, алкаш проклятый, целую кучу старья раскидал!
Один угол сарая и в самом деле оголился, тогда как в остальных чуть не до потолка громоздились деревянные ящики, какие-то доски, рассохшиеся бочки, кастрюли без ручек, черные от копоти керогазы и прочая отслужившая свой век рухлядь.
— Надо думать, тут он самогон-то и прятал, — согласно закивал Хлебин. — Хорошее место выбрал. Сюда, почитай, еще десяток лет никто не сунулся бы. Любите вы, бабы, мусор копить! Кому нужны эти сундуки, корыта деревянные, доски гнилые?
— Пригодятся, — потупилась Настя. — Я ими печурку во дворе буду растапливать. А сундук — память о бабушке.
— Память не валяется так-то! — рассердился ее отец. — И печурку еще Лукерья покойная растапливать собиралась этими обломками, сам слышал! И что? До сих пор валяются, шагу ступить негде. Превратили сарай в свалку!
Смирнов огляделся, постоял у разоренного угла, подумал, спросил у Насти:
— Можно я поговорю с Николаем?
— Если получится, — фыркнула она. — Идемте в дом, я пышек напеку, чай поставлю. Ты, отец, опять на рыбалку ходил? Много наловил-то?
— С гулькин хвост, — буркнул он. — Веди, дочка, в свои хоромы. Накормить человека надо, обогреть.
Настя запахнула полушубок, вышла из сарая, цыкнула на пса и зашагала к дому. Мужчины молча пошли за ней.
В горнице, навалившись на стол, храпел Николай. Мальчик лет шести испуганно жался в углу, на топчане. Настя увела его в другую комнату, туда, где спал маленький братик.
— Ванюшка намаялся ночью, то ли животик у него болел на погоду, то ли ножки крутило. К утру уснул как убитый, — объяснила она, вернувшись, с ненавистью глядя на пьяного супруга. — Наградил бог моих ребят отцом-алкоголиком!
— Эй, Колька! Просыпайся, тесть в гости пришел, — растолкал зятя Хлебин. — Хватит дрыхнуть. Человек поговорить с тобой желает.
Смирнов тем временем внимательно рассматривал рукава Драгина, нет ли на них порезов. Подумал: «Если вчера на меня напал Николай, то я, размахивая ножом, мог поранить его или повредить одежду. Интересно, где его куртка?»
— Чего надо? — поднял голову Драгин. Глаза у него были мутные, злые.
— Ты зачем сарай разгромил? — спросил его тесть.
— Я там держал кое-что, — огрызнулся тот. — А она, — он показал пальцем в сторону жены, — решила меня перехитрить! Весь угол раскурочила, где я…
Он споткнулся на полуслове, понимая, что выдает себя.
— Не ври, паскудник! — взорвалась Настя. — Я знать не знала, что ты там самогон прячешь. Если бы я бутыль нашла, ты бы ее уже не увидел!
Драгин икнул, осоловело уставился на нее.
— А ведь права баба! — поддержал дочку Иван. — Бутыль-то на месте оказалась, раз ты нализался до поросячьего визга.
— Ну… я ее еле откопал среди хлама. Твое счастье, что цела осталась самогонка! Не заметила ты ее, что ли? Дура!
Между супругами завязалась перебранка, во время которой Смирнов выскользнул в сени. Там висела мокрая от снега куртка, по всей видимости, принадлежащая Николаю. И рукава, и все остальное было целым.
В памяти сыщика возник момент, когда, пытаясь удержаться на отвесной круче, он пытался воспользоваться ножом как ледорубом. Либо нападавший отклонился, либо…
— Его вовсе не было? — прошептал Всеслав. — Но кого-то я задел… точно. Это ощущение, когда нож соприкасается с чем-то, режет, натыкается на преграду в виде ткани или тела, запоминается на уровне рефлекса, даже в полубессознательном состоянии.
Москва
В квартире Войтовского было много зеркал — больших, оправленных в тяжелые позолоченные рамы. С болезненной страстью он вглядывался в них, представляя свое отражение неким живым, движущимся портретом. Порой он не узнавал себя в том зрелом, опытном человеке с сединой на висках, с благородными чертами лица, который взирал на него из массивного зеркального квадрата или овала. Леонард Казимирович поднимал руку и дотрагивался пальцами до холодной, гладкой поверхности, будто проверяя, не мираж ли перед ним.
— Это я или не я? — спрашивал он невидимого соглядатая или судью, которого постоянно чувствовал рядом.
Перед ним, судьей, представляющим истину в последней инстанции, нельзя было дрогнуть, оказаться мелочным, слабым и недостойным великого дара судьбы. Иначе… сей дар непостижимым образом исчезнет, ускользнет надолго, возможно, навсегда.
Войтовский старался избегать таких слов, которые несли в себе окончательный приговор, некую страшную, жестокую непоправимость. Он хотел стать всесильным, покоряя не столько бытие, сколько обратную его сторону. Ключи от смерти! Вот что превратилось в его вожделенную, мучительную цель. Ради ее достижения он готов был положить на алтарь невидимого судьи все, составляющее привычный уклад жизни, ее признанные ценности. Как-то в пылу страстных ласк он поделился своими сокровенными мыслями с Герцогиней.
— Кто этот судья? — спросила она.
— Разве мне дано узнать его? Никто не ведает…
— Тогда им стану я! — воскликнула женщина. — Теперь твоя жизнь и смерть в моих руках, да?
Леонард с ужасом осознал, что в ее словах может оказаться больше правды, чем он бы хотел. В конце концов, и дьявол двойствен: в нем соединяется мужское и женское. Ведь именно женщина — хищная и сладостная, непостижимо прекрасная — сидит верхом на Звере! Кто из них кому служит?
— Ты станешь моим Зверем? — ластясь, угадала его мысли Герцогиня.
Она завладела ими, играла, перекидывая из руки в руку, пересыпая, словно черные бриллианты. И хохотала, стонала, изнемогая от неудовлетворенного желания. Она проникла в его сердце и в его кровь, наполняя их своим черным, ослепительным блеском, своими неукротимыми флюидами разрушения.
— Не могу насытиться тобой, — шептал Леонард.
— И никогда не сможешь… Вечная игра между мужчиной и женщиной не имеет конца и начала. Это золотая змея, извивающаяся среди звезд… ее глаза горят на небе, а ее укус смертелен!
С этими словами она принималась целовать Войтовского, исступленно, иногда до крови. Он не чувствовал боли… наслаждение было сильнее.
Разлуки с Герцогиней становились все короче, все невыносимей. Она являлась внезапно, без звонка и предупреждения, врывалась как вихрь, проносилась по его квартире, много пила, что-то говорила, смеялась, сдвигала брови и жестко, требовательно смотрела на Войтовского — то ли изучая, то ли решаясь на некий роковой поступок.
