— Это он так сказал? И ты ему поверил?!
— Да, Кнопка. Он болен. И хочет лишь одного — встать на ноги. Есть еще одно обстоятельство. Помнишь, он собирал материалы на Беркутова?
— Конечно. Именно тогда меня и «зацепило»!
— Так вот. Беркутов его брат. По отцу.
— Я догадалась. Только почему он так его ненавидит? Видел бы ты его лицо, когда он смотрел тот репортаж о взрыве в переходе метро!
— Возможно, я повторю — возможно и такое, что человек меняет свое мнение и свои планы в один миг. С Дубенко произошло именно так. Да, репутация у него — не дай бог! Про характер ты сама знаешь. Самое мягкое, что мне о нем говорили, — законченный мерзавец. А я увидел несчастного больного мужика, хотя и пытающегося по привычке всем хамить.
— Никогда не поверю. Сказка просто!
— Он хочет встретиться с братом.
— Он же его чуть не убил!
— Это не он, Кнопка. Точно.
— А кто?
— Не знаю. Дубенко одинокий человек, возможно, встреча с братом для него — единственная возможность уйти от этого одиночества.
Лилечка промолчала. То, что говорит отец, — это не про ее начальника. Он ошибается.
— А что ты все-таки решил делать с диском?
— Уничтожу. Это как раз тот случай, Кнопка, когда я не имею права ломать человеку жизнь.
— А с другими папками что?
— Наверное, я старею. Но мне не хочется трогать это дерьмо, прости за грубость. А поэтому, дочь, завтра мы едем на дачу жарить шашлыки!
Лилечка согласно кивнула. Она знала, сколько важных бумажек сгорело уже в их старом мангале…
Глава 44
Она закрывала дверь палаты, когда больно кольнуло под грудью. «Второй приступ за неделю. Доктор, вы больны. Ха-ха». — Осторожно сделав шаг, Антонина глубоко вдохнула. Стараясь дышать ровно, медленно двинулась вдоль коридорной стены к своему кабинету. «Как все некстати! А когда болячка бывает вовремя? Вот поставить бы Дубенко на ноги, тогда и…» — она еще раз глубоко вобрала воздух в легкие. «И что тогда? Помирать пора? А Фроська с Люськой как же?» — Она поймала себя на мысли, что думает о своем здоровье, как и Дубенко: «А на фиг лечиться, если все равно сдохнешь!» Его-то она убедила, что есть шанс, но кто убедит ее?
Антонина почти дошла до цели, когда острая боль перекрыла на миг дыхание. Ускользающее сознание зацепило белое пятно, приближающееся к ней со стороны лестничного пролета. Последнее, что она услышала, — испуганный крик молодого санитара.
* * *
Не успела дверь за Роговцевым закрыться — Иван застонал в полный голос. Опять от бессилия. Да что ж такое! Никому нужен не был, сил было некуда девать. Теперь вот связи свои нужно поднимать, людей нужных на уши ставить, чтобы брату помочь, а он лежит трупом! Почему-то даже мысли не возникало, что без него разберутся. Это теперь его дело, личное, семейное. Егор и лежит-то рядом, в Первой городской больнице — три остановки на маршрутке. А не встанешь и не доедешь! И попросить некого, чтоб узнали, как состояние брата. Как он не догадался Роговцева подключить? Не отказал бы, мужик нормальный.
Иван в своей жизни так и не научился доверять. Никому. Но Роговцеву поверил сразу. И что документы тот уничтожит, и что осуждать не станет. Ему даже показалось, что Роговцев рад был бы ему помочь. А дочка-то у него какова! И ведь не побоялась в сейф залезть, стервочка маленькая! Иван как бы посмотрел на Лилечку другим, не дубенковским, взглядом. Будь он тогда внимательнее, заметил бы, что девчонка не так глупа, как кажется. И что бы изменилось? Добился бы ее увольнения, и что? Лежал бы здесь или же в тюремной больничке? Скорее там. Узнай Трофимов про тот диск, нашел бы за что посадить. Так что действительно, девочке — спасибо.
«Стоп! А докторица моя любимая? Не откажет… В госпитале не все время торчит. Правда, как выяснилось, мужик там дома какой-то имеется. Значит, семейная она у нас, Антонина свет Игнатьевна! Не иначе, пирожки жарит своему ненаглядному да картошечку с лучком на постном маслице». — Мысль о пирогах и картошке вызвала такую волну голода, что у Ивана заскрипели зубы. А ему никто никогда ничего не жарил. Впрочем, жарила одна. Сулико звалась. Да только это было так давно, что можно говорить, что и не было вовсе. И точка. А картошки хочется. И отбивной из свининки, с прожилочками сальца. И кетчупа побольше, болгарского, с мелко нарезанным сладким перчиком.
Иван повернул голову к закрепленному справа от подушки микрофону и позвал санитара. Немного подождал. «Что ж такое делается! Опять никто не торопится! Разбаловала персонал Игнатьевна, никакой дисциплины!» — подумал он с недовольством.
В палату, запыхавшись, вбежал санитар.
— Что не торопимся, солдатик?
— Извините, товарищ подполковник, виноват. Что могу сделать?
— Позови врача.
— Антонину Игнатьевну? Извините, не могу.
— Что еще?
Санитар замялся. Волновать больных было строжайше запрещено. А как объяснить, почему врач не может подойти? Только соврать.
— Она… Ее вызвали. К главврачу, — нашелся он.
— Врешь, — сказал, как припечатал, Дубенко.
— Ей-богу! То есть так точно, вру. — Санитару вдруг захотелось задеть этого подполковника. Он терпеть не мог хамов, особенно таких, при чинах. Даже лежа пластом, этот мент умудрялся всех «строить».
— Ну!
— У Антонины Игнатьевны был приступ. Сердце. Она совсем себя не бережет, — добавил он неожиданно.
— Когда? — Ивану показалось, что у него похолодели руки.
— Полчаса назад. Сейчас она в палате. — Санитар не рад был своей откровенности. Реакция Дубенко его поразила. Видно было, что тот расстроен, растерян и ему действительно плохо от этого известия. Приписав это чистому эгоизму, как же, личный врач заболел, он поспешил успокоить Дубенко:
— Не волнуйтесь, вами займется другой доктор.
— Да пошел ты, — Дубенко отвернулся. Слезы, подкатившие к глазам, были и для него самого неожиданностью, и он никак не хотел, чтобы санитар заметил их.
— Слушаюсь, — санитар быстро вышел из палаты.
«Вот она, расплата. А чего ж ты хотел, Дубенко? Нельзя безнаказанно так долго не любить никого. Что ты готов взять с собой туда, в мир иной? К гробу багажник не приделаешь! Кто тебя любил, убогого? Никто. Сулико, будь она неладна, и то пользовала. Деньги на счетах для кого лежат? На сотни шикарных похорон хватит! Кому они еще нужны, деньги твои? Да, есть брат. Егор. Живет в коммуналке, наверняка на одну зарплату. А ты уверен, что возьмет у тебя хоть копейку? Нет, ты как раз не уверен в этом. Отца, этого урода, обеспечил до конца его дней. Только не оценит он того, ума давно лишился, Бог его и так наказал. Или наоборот, милостью одарил: осознавать свое бессилие — вот истинное наказание. Только ты за жизнь зацепился, она же, Антонина, тебя к свету потащила, словно на аркане! И тут — бац! Получите — с братом черт-те что происходит, Антонине плохо! Выходит, ты тоже руку приложил, чтобы ее угробить. Как орал, унижал! А как жить без нее будешь, подумал? Ведь давно ж понял — твоя это женщина, твоя! Потому и злишься. Здоровым-то ради нее захотелось стать… Как это она тогда его спросила? Хочет ли он стать мужчиной? Хочет, еще как хочет! И чтобы она, Антонина Игнатьевна, в этом становлении принимала самое непосредственное участие! И чтобы от вида ее обтянутого халатиком тела не только голову туманило, а и… Но встать нужно сначала хотя б на ноги. Да чтоб руки слушались. А как без нее у него получится? Да никак! Что делать-то теперь?..» — Иван устало прикрыл глаза. Не было ни злости, ни отчаяния. Тупо било в висках, слезились глаза. Мерзкий солено-кислый комок стоял в горле. Не было сил ни сглотнуть его, ни убрать усилием воли. Иван понимал, что этот ком состоит из стыда и страха. Стыда за себя — страха за нее. «Если я все это чувствую, значит ли это, что я жив?» — задал он себе вопрос. «Жив — жив — жив…» — крутилась в его голове заезженная пластинка.
