Ей доставляло тайное удовольствие видеть, что он пытается делать вид, будто не замечает ее, и в то же время не может не поглядывать на нее искоса.
— Нет, не боюсь, — отвечал Хьюмилити, — я мысленно вижу крест, ощущаю его сердцем своим и потому не боюсь ничего.
— О Хьюмилити, вы хороший человек, и я рада, что спасла вам жизнь. Вы приняли меня за ангела, когда я принесла вам еду. Неужто я была похожа на ангела?
Хьюмилити бросил взгляд на ее прелестное смеющееся лицо.
— Умирающему от голода каждый, кто принесет еду, покажется ангелом.
— Даже если его прислал дьявол?
Губы Хьюмилити зашевелились, она поняла, что он читает молитву.
— Что вы подумали, когда узнали, кто я? — с вызовом спросила она.
Он продолжал шептать, а Тамар сердито топнула ногой.
— Отвечайте, Хьюмилити! Вы забыли, что я здесь хозяйка?
— Я забыл бы, коли вы позволили бы мне работать на одной из ферм или в городе…
— Но я спасла вам жизнь. И мне решать, где вам следует работать. Если вы не будете отвечать, когда я спрашиваю, вас накажут.
— Ваш отец справедливый человек, не думаю, чтобы он позволил наказывать невиновного.
— Если я попрошу, он накажет.
Он улыбнулся.
— Я не боюсь наказания.
Хьюмилити продолжал полоть, а она все смотрела на него. Он вызывал у нее одновременно и восторг, и гнев. Восторг — потому что она ощущала свою власть над ним, гнев — потому что в нем таилась сила, не меньшая, чем в ней.
Проповедник из Бостона жаждал быть мучеником. Он был из тех, кто готов испытать тысячи мучений и умереть за веру. Он верил, что сила Господа была в нем столь же сильна, как вера Тамар в свою дьявольскую силу.
Она знала, почему Хьюмилити бросает на нее быстрый взгляд и тут же отворачивается. Как большинство мужчин, он находил девушку неотразимой и желанной.
Ей доставляло удовольствие быть желанной, хотя удовлетворять желание кого-либо из мужчин ей вовсе не хотелось, потому что сама была не уверена в своих чувствах. Однако она ощущала страх, когда сверкающие глаза Бартли Кэвилла смотрели на нее, и ей нравилось, что Хьюмилити не выдерживал ее взгляда.
Он был старше Бартли; она полагала, что ему лет тридцать, и он, по ее мнению, стар для любовника. Она догадывалась, какую жизнь он вел. Он пуританин, рожденный в семье пуритан. Пуритане считали, что образ жизни священника должен быть строгим, каким была жизнь Иисуса Христа на земле. Ему с детства внушали, что смеяться грешно, есть нужно умеренно, лишь для поддержания жизни, что танцевать и любить плотски — смертельный грех. Она знала, что яркая красота, бойкий и веселый нрав, сознание собственной привлекательности делают ее в глазах такого человека дьявольским наваждением.
Тамар нравилось приходить к нему, когда он работал в саду, дразнить его, подсмеиваться над ним. Ей хотелось дать ему понять, что он уязвим, как все мужчины.
Она не осмелилась бы дразнить Бартли подобным образом.
— Почему вы хмуритесь, дорогой Хьюмилити? — спрашивала она. — Почему вы уставились на мои волосы с таким видом, словно они вам ненавистны?
— Вам следовало бы обрезать их или спрятать под чепец.
— Отчего же? Вы думаете, что это дар сатаны?
Хьюмилити не отвечал, а она приказным тоном продолжала:
— Отвечайте, когда я говорю с вами. Так вы считаете, что это дар сатаны?
— Быть может, так оно и есть.
— А я думала, что все красивое сотворил Господь.
— Перестаньте заблуждаться, — пытался увещевать ее Хьюмилити. — Вступите на путь праведный. Отрекитесь от сатаны. Примите истинную веру. Если не хотите обречь себя на вечные муки, откажитесь от своих злых умыслов.
— Стало быть, зло спасло вашу жизнь?
— Если вы называете это помощью сатаны, я предпочел бы, чтобы вы оставили меня умирать.
— Когда я пришла в сарай, мне это не показалось. Вы взывали о помощи весьма жалобно. Уверяю вас, вы взяли бы еду, если бы сам черт из ада принес вам ее.
— Вы заблуждаетесь, дочь моя.
— Не смейте называть меня дочерью, вы знаете, чья я дочь.
— Я знаю, что ваше рождение — следствие греха.
— А что, если я передам господину ваши слова?
— Я сам скажу ему это.
Тамар невольно улыбнулась от восхищения, зная, что он говорит правду. Она знала, что он храбр. Поэтому она и заставляла себя дразнить его; он был храбр не менее чем она. И вера его была так же крепка, как и ее.
— Думаю, вы можете это сделать, — сказала она, — другой хозяин приказал бы избить вас. Но он — хороший человек, намного лучше вас, Хьюмилити Браун.
Он не ответил.
— О! — сердито продолжала она. — Он не благодарит Бога за спасение и за то, что он намного лучше тех, кто рисковал своей жизнью, чтобы спасти его. Он — хороший человек, говорю я вам, и если вы посмеете сказать, что вы лучше его, я своими руками высеку вас.
Тамара была разъяренная, страстная, а он спокоен и уверен в себе — и в этом было его преимущество.
— И вам было бы наплевать, если бы я это сделала. — Ее глаза вспыхнули. — Но я могу сделать то, что вам не безразлично, Хьюмилити Браун. Вы — трус. Вы боитесь взглянуть на меня. Я могу увлечь вас с собой на вечные муки. Вы считаете меня красивой. Ваш язык может отрицать это, но ваши глаза — нет. Если я захочу, то могу доказать вам, что вы грешный человек, Хьюмилити Браун. Ведь вы слышали про то, кто мой настоящий отец? Это правда, я — дочь сатаны.
И она со смехом убежала в дом, а потом позвала Аннис в свою комнату и велела одеть себя, чтобы идти на бал.
Тамар знала, что Аннис, твердившая, что она в этот вечер была еще красивее, чем всегда, была права.
Для своего наряда она выбрала любимые цвета — красный, синий и золотой. На красном платье впереди был большой разрез, открывавший темно-синий шелк нижней юбки, расшитой золотом. Брыжи были из тончайшего кружева, высокий стоячий воротник, заканчивающийся на плечах, открывал грудь согласно фасону одежды для незамужней леди. Ее распущенные волосы доставали до талии. Она знала, что никто из женщин на этом балу не посмеет распустить волосы по плечам.
Аннис весело болтала. Тамар на манер знатных леди пожелала иметь личную горничную и выбрала Аннис. Ричард предлагал дочери взять обученную камеристку, но Тамар решила избавить подругу от тирании миссис Элтон и взяла на эту роль Аннис.
— Краше вас нет никого на свете, — заявила Аннис, — немудрено, что ваша красота не от мира сего.
— Ты любишь меня, Аннис, оттого и считаешь меня такой.
Тамар знала, что Аннис говорит правду, и все же ей льстили слова горничной.
