«Нет, шалишь! Мы еще поговорим, — подумал Северин, — говорить будем долго, сколько получится. Мало ли что случиться за это время может, даже мысль какая-нибудь спасительная может вызреть в подкорке. Эх, не учат нас на переговорщиков, это в Америке, если фильмам верить, есть профессиональные переговорщики, которые кому угодно зубы заговорят. Ну да ничего, не Боги горшки обжигают!» И, не давая Каменецкому закончить его мысль, подозрительно неприятную, Северин поспешил перевести разговор в форму диалога.
— А позвольте полюбопытствовать, Борис Яковлевич, почему же вы свой э-э-э эксперимент, не побоюсь сказать, эксперимент века, я узнал о его сути только сегодня и просто потрясен, какой размах, какой полет мысли! (Конечно, не Боги горшки обжигают, но те, которые обжигают, в отличие от всеведущих Богов делу своему учатся. Северину приходилось осваивать тонкости новой профессии по ходу дела, так что немудрено, что он зарапортовался. К чести его, быстро исправился.) Но все же удивительно, почему вы свой эксперимент проводили не в этом храме тонких высоких технологий, где в вашем распоряжении были все магические средства современной науки, а в деревенской избе, в антисанитарных, осмелюсь заметить, условиях?
Каменецкий, который уже закинул одну ногу на подоконник, намереваясь встать, опустил ногу вниз, устроился поудобнее и соблаговолил ответить.
— Понимаете ли, гражданин начальник, храм сей был замыслен для несколько иных ритуалов, для общения с силами, так сказать, другой природы, не той, которая потребна была в нашем эксперименте, храм сей есть врата, но врата не в тот мир, где обретается искомый нами фигурант. Я понятно выражаюсь? А вот та самая изба, по утверждению людей знающих, представляет … не скажу врата, потому что врата там, по утверждению других знающих людей, совсем другой конфигурации, но калитку, одну из многих, ведущих к престолу Господа вашего, Иисуса Христа. По научному канал называется. Его еще, кстати, найти требовалось.
— А знаете, почему ваш эксперимент не удался? — закинул удочку Северин.
— Почему? — немедленно клюнул Каменецкий.
— Да потому, что перекладинку вы снизу не прибили, упор для ног. Сердце здесь ни при чем, ваш Димитрий Иванович элементарно задохнулся, асфиксия по-научному. Но это все же как, а не почему. Произошло же это потому, что вы, Борис Яковлевич, доверились сумасшедшему, шарлатану, недоучке, фальшивому академику, липовому доктору наук, туфтовому профессору, наперсточнику, мошеннику, проходимцу, деревенскому знахарю, дикому шаману, фельдшеру, коновалу…
Северин накручивал эпитеты и оскорбления, справедливо полагая, что коли вышло раз, так выйдет и другой. Действительно, вышло, вернее, вышел — раздался легкий щелчок, распахнулось еще одно окно, и в проеме появился Юрий Павлович Погребняк. Он опустился на край, как Каменецкий, свесив вниз ноги и явив вид рифленых толстых подошв своих башмаков, носящих непоэтичное название говнодавов.
— Зачем вы так, Евгений Николаевич? — сказал он тихо, укоризненно покачивая забинтованной головой. — Мы, помнится, очень мило с вами беседовали, я даже оказал вам маленькую услугу, и вдруг такое отношение. Право, обидно.
— Так появились бы сразу, на сумасшедшем бы и остановился. Сумасшедший не оскорбление. Впрочем, извините, с коновалом я действительно несколько переборщил, — примирительно сказал Северин и даже приветливо кивнул Погребняку головой. Почему-то к этому человеку он не испытывал таких отрицательных чувств, как к Каменецкому. Можно даже сказать, что он был ему чем-то симпатичен. Кабы не обстоятельства…
— Юра, а он по-моему совсем не удивился твоему появлению, — донесся сверху голос Каменецкого, — может быть, это у него от недостатка воображения?
— Воображение у него в норме, для шестерки, конечно, — ответил Погребняк.
— Эк он вас, товарищ майор, — ехидно сказал Каменецкий, — правильно, не будете ругаться зазря.
— А я не обижаюсь, — откликнулся Северин, — потому что не хотел он меня обидеть, у него просто своя шкала, отличная от вашей. Но ругался я все же не зря, потому что вы, Юрий Павлович, человека убили, пусть не нарочно, не сознательно, по неосторожности, по незнанию, наконец, но убили.
— Ничего вы не понимаете! — вдруг загорячился Погребняк. — Все произошло именно что нарочно, осознанно, по великому знанию. На смерть именно и шли, Димитрий Иванович сам на смерть шел, только так порог жизни можно переступить, уйти, чтобы вернуться. Но — не вернулся… Ведь до последнего момента все правильно делали, да я никогда в жизни так к воскрешению не готовился, как к этому, даже к самому первому. Помню, сделал тогда все как-то походя, коряво, сам потом удивился, что получилось. А тут ну все-все предусмотрели, все возможные усиливающие элементы включили и — на тебе! И не в перекладинке дело, хотя, признаю, здесь маху дал, произошло все из-за этого слишком быстро, но поймите вы, твердолобый, — это должно было произойти! Обязательно! А вот другое, ну, возвращение, необязательно. С кем угодно другим произошло бы, а с Ним — не вышло.
— Если честно, я с самого начала сомневался. Ведь Димитрий Иванович ко мне пришел, не к нему, — Погребняк кивнул головой на Каменецкого, — да и с чего бы ему к нему-то приходить, он о нем даже не слышал, такой человек был. А обо мне слышал и все мои книги прочитал, и на лекциях, как выяснилось, бывал. Димитрий Иванович все сам и придумал, от а до я, и ко мне с готовым решением пришел, сам-то он, один, не мог, понятно, все сделать. А я его прогнал, хоть и очень он был мне интересен. И не потому прогнал, что третировал он меня как бы свысока, отводя мне роль ассистента, а потому что в идею его не поверил.
— Этот, морда жидовская, — опять кивок в сторону Каменецкого, — потому и поверил, что на Христа ему наплевать, дай ему волю, он бы его опять распял и не поперхнулся. Он другому богу поклоняется, а вернее, другим силам. Но я-то человек православный, пусть не ортодоксального толка, и в Спасителя нашего Иисуса Христа верую свято, кто и что я без этой веры? Как же я мог совершить такое деяние святотатственное?! Но Димитрий Иванович меня в конце концов убедил, тут Бяка прав, убеждать он умел. А уж по части теологической казуистики он нам всем сто очков вперед даст. Давал… — Погребняк замолчал, понурившись.
— Что приходится терпеть! — рассмеялся Каменецкий, нисколько не обиженный. — Не поверите, Евгений Николаевич, скоро пятнадцать лет терплю, потому что люблю подлеца, потому что гений и жизнь мне спас.
— Да, знаю, в Узбекистане, в лагере, — небрежно бросил Северин, когда стреляешь наугад, тщательно прицеливаться бессмысленно.
— Все-то вы знаете, Евгений Николаевич, — спокойно сказал Погребняк, — как это скучно, не так ли? Признайтесь, скучно вам живется? Не стесняйтесь, я вас пойму, я вас понимаю.
— Нет, не скучно, — словоохотливо ответил Северин, радуясь новому поводу затянуть разговор, — потому, наверно, что знаю я далеко не все, о кое-что и вовсе в толк взять не могу. Вот объясните мне, зачем вам понадобилось музей Федорова грабить? Эта же молитва в любой книге Федорова приведена.
— В книге — это не то, — ответил Погребняк, — тут важно, что собственноручная запись, она несет ауру автора. Это как с картинами. Подходишь к картине Леонардо да Винчи или Рафаэля и чувствуешь мощнейшее поле. А от изумительной по точности копии ничто не исходит, мертвый холст. Тот листок нам как усиливающий элемент был нужен, я уж вам рассказывал.
