— Сейчас возят, — вздохнул Северин, — и правильно делают, наверно. А когда я был школьником — не возили. И родители не возили, — сказал он, упреждая замечание Наташи, — у отца на работе это не то что не приветствовалось, но грозило большими неприятностями, тем более что немедленно и неминуемо было бы доложено, кем и куда следует, уж отец-то это точно знал. Так что когда мы в восьмидесятом с экскурсией по всему Золотому кольцу проехали, то Загорск стороной объехали, хотя родители, особенно мать, очень сильно по этому поводу сокрушались. А вот теперь и разрешено все, и проблем никаких, сел в машину и вперед, и даже время есть, у отца, помню, никогда времени свободного не было, его всегда приходилось выкраивать, а у меня есть, иногда даже с избытком, но вот ни разу не съездил, — грустно закончил он.
— Теперь часто ездить будешь! — заверила его Наташа с несколько преувеличенной бодростью. — Вперед! Едем!
Едем — слишком громко сказано, через пару сотен метров Северин уже заворачивал на платную стоянку напротив Лавры. Он доходчиво объяснил охраннику, что джип они оставляют здесь не просто так, а чтобы найти по выходу, и, зажав папку с рукописью под мышкой, поспешил за Наташей через обширную площадь, которая, как ему тут же объяснили, называлась ни много ни мало Красной.
Перед монастырскими воротами, вернее, перед длинным сводчатым входом Наташа поправила шаль на голове, осенила себя широким крестом и поклонилась в пояс. Северин же ухватил взглядом объявление, что Лавра открыта для посещений до семнадцати часов, посмотрел на часы, убедился, что время вышло, и поэтому без всякого удивления воззрился на двух мордоворотов, преграждавших вход. Рядом с ними смиренно стоял молодой парень в длинном черном одеянии, монастырский служка, так определил его Северин. В глазах служки, обращенных к девушке, не было ни грана чисто мужского интереса, а только безмерное поклонение с примесью скромного одобрения ее действий, Северин же удостоился гневного, но приличествующего иноческому статусу осуждения. Наташа раскрыла сумочку и принялась торопливо рыться в ней. Наверно, у нее есть какой-нибудь пропуск, подумал Северин. Но служка уже что-то зашептал охранникам, и те послушно расступились.
Ступив на мостовую Лавры, Северин застыл в изумлении. «Господи, какая красота!» — воскликнул он про себя. Первое слово было не более чем фигурой речи, зато остальные являлись слабым и неумелым выражением искренних чувств. И ведь, казалось бы, он был подготовлен к этому, но почему-то из машины вид переливающейся яркими красками Лавры на фоне голубого безоблачного неба воспринимался как рекламный постер, за которым, как подсказывал его опыт, непременно скрывается что-то не слишком презентабельное, блеклое, даже серое, по-монастырски серое, так он сам определял свои ожидания. И вдруг — буйство света и цвета.
— Как детская игрушка, — сказал он.
— Да, в городе есть музей игрушки, очень интересный, сходим как-нибудь, — откликнулась Наташа, вновь погрузившаяся в свои думы, тревоги или даже молитвы.
Они неспешно двинулись к большому белокаменному собору. «Где-то я видел что-то очень похожее», — подумал Северин, но не стал долго напрягать память, чувствуя, что не вспомнит, а если вспомнит, то, скорее всего, ошибется. Он перевел взгляд чуть выше, где блистающий золотом центральный купол окружали четыре кобальтовых, усыпанных золотыми звездами. Прищурив глаза, он сфокусировал взгляд на одной из звезд, пересчитал длинные острые концы, вышло десять, какое-то странное число.
— Знаешь, мне синие купола больше нравятся, чем золотые, — сказал он.
— Мне тоже, — ответила Наташа, — но у золотых есть одно преимущество — с них краска не облупливается, и они не ржавеют.
Северин между тем перевел взгляд еще выше и вправо, на бело-голубую колокольню, потом и вовсе задрал голову. Издалека, вырываясь вверх из широкой и отнюдь не приземистой Лавры, колокольня не производила такого впечатления, как отсюда, от подножья, когда становился понятным истинный масштаб.
— Высокая, — только и сказал он.
— Самая высокая в России, — ответила Наташа.
— А я всегда считал, что самая высокая — Иван Великий.
— Нет, эта на шесть метров выше, и главный колокол не уступает кремлевскому Царь-колоколу, только висит и звонит.
— Да, я что-то слышал, не так давно в Питере отливали.
— Оно и четыреста, и пятьсот лет назад отливали, не хуже, даже лучше, потому что злата-серебра не жалели.
— Ну, тогда вообще ничего не жалели, ни денег, ни трудов, ни людей, ни земли. Вон как здесь — широко, просторно. Хорошо! — сказал Северин, отчасти откликаясь на собственные ощущения, отчасти радуясь, что ему вновь удалось разговорить Наташу и немного отвлечь ее от тревожных мыслей.
— Просторно, — с непонятным для Северина вздохом сказала Наташа, — а можно сказать: голо, пустынно, неуютно. Раньше не так было, совсем недавно, я хорошо помню. Вот как мы шли, тут была как бы дорога, обнесенная чугунной оградой или, как ее часто называли, балюстрадой, она шла туда дальше, мимо Михеевской церкви к Троицкому собору, — она показала рукой влево, — а все оставшееся пространство было занято газонами не хуже английских, клумбами, кустами и деревьями.
— Теперь все снесли, даже оградки на кладбище за Духовской церковью. Все свободное пространство где асфальтом закатали, где вот этой плиткой тротуарной заложили, как на вокзале. Раньше здесь все дорожки и площади перед соборами были вымощены старыми каменными плитами, ох, и кляла же я их, когда шла по ним на шпильках, а теперь без слез вспомнить не могу.
— Что уж о деревьях говорить! Только и остались, что три ели перед Троицким Собором, вон они выглядывают. А там еще было несколько старых кудрявых кленов, под ними половину лета цвели и благоухали пионы, я таких крупных и красивых нигде не видала, а в сентябре на смену им приходили разноцветные кленовые листья, их, конечно, каждый день сгребали, но от этого еще красивее делалось, получалось такое желто-красное кружево на темно-зеленом фоне, все это так хорошо сочеталось и с надкладезной часовней, и с Михеевской церковью, и с Трапезной палатой, и с Ризницей. А вот тут, у Успенского собора, и дальше, огибая его справа и как бы отделяя от Академии, стояли липы, столетние, а может быть, и двухсотлетние. Как они цвели, какой дух стоял! Спилили… Теперь ничто не загораживает вид, фотографироваться стало удобнее, для туристов.
Рассказывая, Наташа несколько раз со все увеличивающейся тревогой оглядывалась назад.
— Вот и дед, наконец, — с облегчением сказала она, но судя по тому, как судорожно ее рука сжала руку Северина, облегчение испытала лишь какая-то, небольшая часть ее души. Северин полагал, что вежливость требует пойти навстречу Биркину, но оказалось, что ноги Наташи не менее судорожно вцепились в плитку монастырского двора.
— Извините, не рассчитал время, рванул как молодой шестидесятилетний пенсионер и — спекся, — сказал Семен Михайлович вместо приветствия, подходя к ним.
— Досталось тебе, бедненькому, — ласково сказала Наташа.
