— Вы забываете о князе Кропоткине! — воскликнула Перовская.
— Каюсь, запамятовал, такой редкий случай! — я хлопнул себя ладонью по лбу. — И все же повторю свой вопрос: что давало вам основание ожидать от князя сочувствия вашим идеям?
Внятного ответа я так и не получил.
* * *
Время приближалось к обеду. Я заехал на минуту в департамент, чтобы узнать, нет ли новых сведений по интересующему меня делу и не случилось ли в столице еще чего-нибудь чрезвычайного. Случилось.
— На Николаевской улице литератора избили, — бодро доложил дежурный, — так шмякнули по затылку, что тот свалился на мостовую и расшиб себе в кровь лицо. Нападавший и литератор задержаны и препровождены в ближайший участок.
«Ну, сейчас начнется, — с тоской подумал я, — во всех газетах! Все эти литераторы друг друга только что ножами не шпыняют, но стоит кого задеть, так все в общем вопле сливаются. Во всем, конечно, власти виноваты. Не пьяная драка, а непременно спланированное нападение с целью запугать прогрессиста и конституциалиста, тьфу, черт, что же за слово поганое, язык отказывается выговаривать! И количество статей по поводу каждой такой пьяной драки, нет, извините, „очередного свидетельства полицейского произвола“, уступает разве что числу сообщений об очередном покушении на государя императора».
— Так журналист или литератор? — с надеждой в голосе спросил я, подобные происшествия с журналистами, даже самыми заштатными, причиняют наибольшие неприятности, верно в народе говорят, мал клоп, да вонюч, это о них, о журналистах.
— Литератор, литератор, — с еще большей радостью затараторил дежурный, верно уловив мою мысль, — литератор Достоевский.
— В каком участке? — едва не взревел я.
— В тринадцатом.
В участке я с немалым удивлением увидел Григория Васильевича Кутузова, сидевшего на лавке под охраной двух дюжих городовых.
— Ты как здесь очутился? — строго спросил я его. — Тебе же приказано дома сидеть.
Старый слуга не удостоил меня ответом, только поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом уставился куда-то мне за спину.
— Убивец! — проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом.
— Кто убийца? — вскричал я.
— Да что вы… кто убийца? — эхом раздалось у меня за спиной.
Я резко обернулся и второй раз за день убедился, что краткие описания Кутузова дают исчерпывающую характеристику человеку. Я его сразу узнал, это был он, последний посетитель князя. Сидел на другой лавке, напротив Кутузова, утирая платком разбитое в кровь лицо. Действительно, как только что с каторги, пальтишко худое, башмаки разбитые, вот шапка, похоже, все же заячья.
— Известный литератор, Достоевский Федор Михайлович, — услужливо зашептал мне в ухо пристав, — проживают в Кузнечном переулке, дом пять.
— Ты убивец, — произнес между тем Кутузов еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества.
Тут с литератором произошло что-то странное, на лице его появилось выражение мистического ужаса, он вскочил с лавки и, прижав левой рукой шапку к груди, а правой отмахиваясь от какого-то страшного видения, стал боком продвигаться к дверям, но, не дойдя до дверей, завалился набок, на мгновение потеряв сознание. Его усадили на стул, поднесли какой-то надкусанный стакан, наполненный желтой водой, от которой он отказался.
— Что это, вы больны? — излишне резко спросил я его.
— Они и как протокол подписывали, так едва пером водили, — заметил письмоводитель.
— И давно вы больны? — продолжал напирать я. — Не со вчерашнего ли?..
Ответом мне был дикий взгляд, сродни кутузовскому.
Я видел, что человек не в себе, допрашивать его в этом состоянии и в этой обстановке было бесчеловечно, но и отпустить его на все четыре стороны я не мог. Поэтому я принял решение довести его в своей коляске до его дома, заодно, конечно, и проверить, а уж дальше действовать по обстоятельствам.
Квартира была на втором этаже. На звонок долго не отворяли дверь, я дернул шнурок второй раз, много настойчивее. Наконец, дверь отворила женщина с простым миловидным лицом, одетая так просто, что я поначалу принял ее за горничную или за няню. Но увидев разбитое лицо Достоевского, она заахала как жена.
— Не волнуйся, Аня, — неожиданно ласковым голосом сказал Достоевский, — случилось досадное недоразумение, слуга князя Ш., Григорий, я тебе о нем рассказывал, почему-то решил, что именно я убил его господина, и, увидев меня на улице, сильно ударил. В участке мне стало дурно, возможно, от духоты мне вдруг стало казаться, что все происходившее там уже случалось со мной раньше или я где-то читал об этом в точности до слова. Вот этот господин, — тут он повернулся ко мне, — извините, я не запомнил вашего имени, я очень плохо запоминаю имена…
— Начальник петербургской сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин, — поспешил представиться я.
— Так вот Иван Дмитриевич любезно предложил подвезти меня домой, — тут вдруг голос его стал резким и неприятным, заскрипев как несмазанное колесо, — вероятно, он имел какую-то тайную цель, возможно, он хочет меня допросить по какому-то совсем другому делу.
— Не волнуйся, Федя, тебе нельзя волноваться, — женщина подхватила его под руку и, оборотившись ко мне, — а вы пройдите в кабинет, если Федор Михайлович будет в состоянии, он чуть позже ответит на ваши вопросы.
Я вошел в указанную мне дверь. Я не ожидал увидеть столь неуютную и мрачную комнату. Правда, порядком и чистотой кабинет литератора не уступал моему собственному, но все было чрезвычайно бедно. «За эту мебель старьевщик даст рублей десять, да и заплачено было, верно, немногим больше, — подумал я, — да, похоже, литератор все же не из известных».
Я сам по недостатку времени романы не читал и литературный мир знал совсем плохо, но всегда считал, что литераторы, настоящие литераторы, властители, как говорится, умов, живут весьма неплохо. Слышал я за верное, что граф Толстой, не Дмитрий Андреевич, обер-прокурор Синода, а другой, получил за свой последний романчик 20 тысяч рублей, весьма недурно-с, мое десятилетнее жалованье! Доподлинно же знаю, что литераторы Благосветлов и Краевский выстроили себе в Петербурге дома, это, пожалуй, даже побольше будет.
В комнате пахло убийством. Я не утверждаю, что здесь произошло убийство, но оно явно здесь замышлялось, от этого в воздухе носились какие-то флюиды, которые я очень чутко улавливал, вы уж поверьте! Я как-то механически принялся обыскивать кабинет, начав с письменного стола. Посередине лежал лист бумаги, исписанный так густо, что невозможно было вставить еще хотя бы одно слово. Казалось, что на листе писали и сверху вниз, и снизу вверх, и еще были отдельные вставки, обведенные чертами и кружками. В углу пером был нарисован профиль какого-то мерзкого старика, нос крючком, кадык далеко выдается вперед, на голове какой-то пиратский платок. С краю стола лежал другой лист, большего размера, в виньетках и вензелях. «Петербургская Императорская Академия Наук достойнейшему Федору Михайловичу Достоевскому», — начал читать я. Так он еще и академик! Что ж, вслед за литераторами и академики низверглись в моем сознании с шаткого пьедестала.
