За этим занятием меня застала супруга литератора, вошедшая в кабинет.
— Федор Михайлович неважно себя чувствует, — сказала она, — может быть, вы зайдете в другое время.
— Я подожду, — ответил я.
— Как вам будет угодно. Не желаете ли чего-нибудь?
— Если вас не затруднит, что-нибудь из произведений вашего супруга.
— Какое именно?
Черт дернул меня за язык! Неудобно получилось.
— Какое-нибудь по моей части, если есть, — смущаясь, выдавил я.
— У Федора Михайловича почти все произведения, как вы изволили выразиться, по вашей части, — в ее голосе вдруг прорезались неприятные мужнины интонации, — вот, скажем, «Записки из Мертвого дома», — сказала она, открывая ветхий шкап и вынимая оттуда тонкую книжонку, — это о его пребывании в остроге…
«А ведь действительно каторжник», — пронеслась мысль у меня в голове и непроизвольно вырвалась наружу:
— По какому обвинению?
— Федор Михайлович был присужден по делу петрашевцев к смертной казни, но на плацу, после гражданской казни ему заменили смертную казнь на десятилетнее заключение, — в голосе женщины чувствовалась, с одной стороны, какая-то непонятная мне гордость за мужа, с другой же стороны, обида, что кто-то смеет не знать о его подвигах.
О деле петрашевцев я был наслышан, политическое, не по моей части. Возможно, что-то такое я сказал вслух, потому что Достоевская убрала книжонку в шкап, вынула другую, много толще, и протянула ее мне.
— Надеюсь, эта удовлетворит ваше любопытство, — сказала она, — прошу меня извинить, вынуждена вас оставить на некоторое время, мне надо быть рядом с Федором Михайловичем.
Название у романа было многообещающим — «Преступление и наказание». Я пролистал книгу, задерживаясь на некоторых страницах. Я прекрасно помнил это дело — зверское убийство старухи-процентщицы полоумным студентом, отягощенное убийством ее сестры. Но с точки зрения расследования совершенно простое и даже скучное, именно поэтому я и не упомянул его в своих «Записках». А если бы упомянул, то уложился бы страниц в пять, и вышло бы, право, не хуже. Эка наворотил-то!
— Федор Михайлович прилег отдохнуть, но просил передать, что через полчаса встанет и будет в вашем полном распоряжении, — раздался голос Достоевской, неслышно возникшей на пороге кабинета.
В эти полчаса она, вспомнив об обязанностях хозяйки дома, занимала меня рассказом о каком-то лисьем салопе, насыщенном несусветными подробностями: сколько лет она мечтала о новом салопе, да что она носила раньше, да как они с мужем выбирали мех, да какой был фасон. Я уже начал клевать носом, когда она добралась до сути: салоп украли. Я немного встрепенулся. Далее Достоевская пересказала мне разговор в сыскной части, который дословно сохранился в моей памяти.
«Часто ли отыскиваются украденные вещи? — якобы спросила она у агента. — Это, сударыня, зависит, главным образом, от того, желает ли потерпевший получить обратно свою вещь или нет? — Я полагаю, что каждый желает. — Положим, что каждый, но один более заботится, другой — менее. Например, была произведена кража у князя Г. на пять тысяч рублей драгоценных вещей. Он прямо мне сказал: отыщите — десять процентов ваши. Ну, вещи и отыскались. Всякому агенту лестно знать, что его усиленные труды будут вознаграждены».
— Я ему еще дала пять рублей задатку за труды, потом еще пять, да семь за извозчика, но салоп так и не нашли, — закончила Достоевская свой рассказ.
— Гнусная клевета! — не сдержался я.
Я прекрасно помнил это дело, похищенные вещи князя Г. мы нашли все, за исключением какой-то табакерки, нашли по долгу службы-с, без всяких авансов. И какие десять процентов агенту?! Отличился тогда Алексеев, он и получил — от меня получил! — двадцать рублей наградных.
— Да как же клевета? — с изумлением и обидой сказала Достоевская. — Ведь это со мной случилось, я же не с чужих слов говорю.
Ну что ты с ней поделаешь! И вот из таких источников черпают литераторы сведения для своих «реалистических» романов!
После такой светской беседы появление самого господина литератора я встретил почти что с облегчением. Но он сам испортил впечатление, окинув меня исподлобья каким-то недобрым взглядом и ни к селу ни к городу пробормотав: «Не люблю полицию, ох, не люблю!» — он прошествовал к письменному столу, сел на стул и, придвинув к себе донельзя исписанный лист, стал что-то медленно писать. Я невольно подошел ближе и заглянул ему через плечо. Между неразборчивых строчек выделялись слова, написанные каллиграфическим почерком искусного министерского писца: слуга Григорий — Григорий Васильевич Кутузов.
— У меня в моем последнем романе есть слуга Григорий, — сказал вдруг Достоевский, не поднимая головы, — человек недалекий, но преданный, вот и пусть теперь будет не просто Григорием, а Григорием Васильевичем Кутузовым. И он получит такой же удар по голове, как я сегодня получил, и так же падет на землю с разбитым в кровь лицом. Нет! — воскликнул он вдруг, распаляясь, — я его так ударю, что вовсе пробью его глупую голову, пусть знает! Я велю подать чаю, — без всякого перехода сказал он, как-то враз успокоившись, и, выйдя из кабинета, вскоре вернулся с двумя стаканами крепкого, чуть мутноватого чая. — Рекомендую, острожный, вы такого, наверно, не пивали, — сказал он, ставя стакан передо мной, — очень мозги прочищает. Курите? Попробуйте моих, — он вынул из картонной коробки очень толстую гильзу и стал ее набивать при помощи лежавшей на столе вставочки, — я не люблю готовых, да так и вдвое дешевле.
Замечу, что во все время нашего разговора Достоевский беспрестанно курил, складывая выкуренные папиросы уже знакомым мне рядком. Табак был, как видно, из самых дешевых, у меня потом до вечера болела голова. Хотя, возможно, разболелась она от разговора, который вышел длинный и бестолковый. Достоевский на мои вопросы отвечал то угрюмо и односложно, то вдруг воодушевлялся и надолго уносился мыслью куда-то далеко в сторону. Прервать его не было никакой возможности. А интересовало меня всего два вопроса. Первый: как и почему Достоевский оказался тем вечером в доме князя Ш.? Второй: кто открыл окно?
Выяснилось, что Достоевский познакомился с князем прошлым летом, когда по пути в Оптину Пустынь проезжал мимо находившегося поблизости имения князя. Князь сам пригласил его и имел с ним долгую беседу, а две недели назад они встретились случайно уже здесь, в Петербурге.
— Где встретились? — спросил я.
— Во дворце.
Своим коротким ответом он потряс меня до глубины души.
— Вы бываете во дворце?! — воскликнул я.
— Его величество государь император изволил выразить пожелание, чтобы вы познакомились с их высочествами, — каким-то надутым голосом проговорил Достоевский, — это Арсеньев так говорил, воспитатель великих князей Сергея и Павла, он ко мне заезжал, — пояснил он и тут же вновь надулся, — его величество изволит высоко вас почитать и соизволил сказать, что вы могли бы оказать на них благотворнейшее влияние, — тут в глазах его загорелся недобрый огонек, — четыре года просидел на каторге, едва вернулся живым, а теперь оказывай благотворнейшее влияние! Что ж, поехал во дворец знакомиться с великими князьями, обедал с ними, ничего, приятные юноши, но обыкновенные. Нет, это в прошлом годе было, — пробормотал он, потирая лоб рукой, — со мной это случается, путаю, забываю («Удивительная забывчивость!» — подумал я). Да! В этот раз я встретился с князем Ш. в покоях княжны Долгорукой.
