— Истина в том, что есть только одна рука, которая нанесла злодейский удар, — твердо сказал я, — и я почитаю своей первейшей обязанностью сего преступника изловить и представить в суд достаточно доказательств, чтобы он понес заслуженное наказание. Что же до выяснения причин, толкнувших его на преступление, то это не моего ума дело, на это другие инстанции имеются. Нам такие размышления только вредят-с! — так, немного раздраженно, закончил я.
— Совершенно с вами согласен! — подхватил Победоносцев. — Преступил черту — понеси заслуженную кару в соответствии с законом. Неотвратимость наказания — основа истинного правосудия. Вот только немного осталось таких, как мы с вами, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, с нашими убеждениями и принципами. Большинство так называемого прогрессивного общества думает совсем по-другому, третируя нас даже не консерваторами, а неведомыми пещерными людьми. Что уж говорить, если это общество устраивает овацию террористке, на глазах у всех стреляющей в столичного градоначальника, а высокий суд выносит ей оправдательный приговор! И тать, убивающий ночью безвинного человека ради нескольких копеек, уже не преступник, а жертва, жертва социальных условий. Не он виноват, а общество, которое не обеспечило ему пропитания, образования и крыши над головой. Договорились уже до коллективной вины, подвели под это идейную базу, произвольно трактуя тексты из Священного писания, и призывают к всеобщему покаянию. Судить предлагают не истинного преступника, рука которого, по вашему сугубо точному выражению, нанесла злодейский удар, а общество, вот так вот выхватить первого попавшегося человека из общества и пригвоздить его к позорному столбу. И такое сейчас умонастроение в обществе, что этот человек, пожалуй, действительно покается и скажет: я убил. И улики сыщутся, убедительнейшие улики! И свидетели, самые благонамеренные люди, из его же ближайших приятелей!
— Это как же-с? — пробормотал я. Признаюсь, в тот момент я перестал что-либо понимать.
— Вот и я недоумеваю, — согласно кивнул головой Победоносцев, — о коллективной вине не я сейчас придумал, это из статьи одного студента. Занимательная статья! Ее с равным восторгом приняли и церковники, и прогрессисты, и славянофилы, и западники. Приказал я доставить ко мне этого студиоза, поговорил с ним по душам. Весьма неглуп, хотя и не образован. И знаете, что он мне заявил в конце: шутка это была, игра ума! Хотел я приказать высечь его по старой памяти да убоялся судьбы Федора Федоровича Трепова. Следуя новым веяниям, лишь пожурил слегка, по-отечески и определил на службу, в одно из ведомств. А к чему такие игры ума приводят, вы и сами слышали. Я ведь тоже люблю иногда на досуге пофантазировать. И сам, поверьте, удивляюсь, сколь часто эти фантазии претворяются в жизнь.
— К сожалению, я не имею ни досуга, ни склонности к фантазиям, — сказал я, — меня занимают не отвлеченные теории, а, конкретно сейчас, расследование убийства князя Ш. И вот что меня удивляет больше всего: государь император опечален, представители всех здоровых сил общества обеспокоены, весь сегодняшний день из самых разных уст несутся дифирамбы в адрес покойного князя, вот только я один никогда до вчерашнего дня ничего не слышал о князьях Ш. Умоляю, ваше превосходительство, просветите!
И тут, еще до всех слов, я вдруг почувствовал в собеседнике какую-то нервозность, неуверенность, замешательство. Не знаю, как мне удалось это определить, но на допросах, которых я провел бесчисленное множество, такое случалось нередко, иногда при самом пустяшном вопросе. Тут-то и начинаешь бить в эту точку, бывает, и час бьешь, и два, и три, но в конце концов добиваешься решительного признания.
— Князья Ш. — род очень старинный, Рюриковичи, — осторожно начал Победоносцев. — Не обширный. Насколько мне известно, осталась только одна ветвь, которую возглавлял покойный князь. Так случилось, что представители этого рода никогда не служили, ни по военной части, ни по штатской, даже во времена, предшествовавшие Указу о вольностях дворянству, и в столицах не жили, проводя время в своих поместьях, весьма обширных. Была у мужчин этого рода одна странная черта: стоило им перевалить тридцатилетний рубеж, как на них нападала жажда общественной деятельности, они вдруг начинали носиться с какими-то идеями и, как правило, вскоре погибали, неизъяснимым образом.
— Какого сорта были эти идеи?
— Ничего оригинального. Вызывали тени прошлого.
— Спиритизмом увлекались?
— Помилуй Господи, никогда! Скажу по-другому: воскрешали мертвых, давно умерших предков.
— Как же такое возможно? — вскричал я, уже ничего не понимая. — Это как — Лазарь, иди вон!
— Глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, нельзя же понимать все так прямолинейно! Я выражался иносказательно, фигурально. Пусть будет так: они продавали идеи старые, но в новой обертке.
— И с какой идеей прибыл в Петербург последний князь Ш.? — спросил я, успокаиваясь.
— В последние два года он увлекался идеей панславизма… — Победоносцев замолчал.
— Как многие, — сказал я, — но никто пока не погиб, неизъяснимым образом.
— Да, никто пока не погиб, — сказал Победоносцев, вставая, — надеюсь, я ответил на все ваши вопросы.
На первый взгляд, разговор с Победоносцевым ничего не дал, ни одной зацепки, ни одной новой детали, но я чувствовал, что общая картина, по-прежнему нечеткая, претерпела у меня в голове существенные изменения.
* * *
Подъезжая к департаменту, я заметил в ближайшей подворотне знакомую фигуру — Ферапонт Алексеев.
— Где тебя черти носили? — недовольно спросил я, остановив коляску и подозвав агента к себе.
— Так ведь они ж в ночную работают, ваше высокородие! — взял обиженный тон Алексеев. — А как кабаки открываются, так пьянствуют, а потом отсыпаются незнамо где. А типографий-то пять! Все ноги сбил! Да и здесь уж, почитайте, с обеда! Но вы, как приехали, меня заметить не соизволили, а потом сразу выбежали и умчались, как на пожар.
— Что нашел? — прервал я его излияния.
— Человек был один и тот же, — бодро начал доклад Алексеев, — приезжал, судя по всему, на собственном выезде, городские сани, кузов светлый, под орех, полозья и копылья тонкие, металлические, лошадь гнедая, все самое обыкновенное. Подзывал метранпажа, протягивал конверт, просил срочно передать редактору, вручал трешницу на чай и был таков. Одет: шинель, меховая фуражка, ботинки с калошами, обыкновенно одет. Роста среднего, лица никто толком описать не смог, обыкновенное лицо.
— Не военный?
— Нет, тут все единодушны. Говорят, интеллигентного сословия.
Плохо, в громадном Петербурге и так-то трудно найти человека только по наружным приметам, что уж говорить об интеллигентном сословии, где все более или менее похожи друг на друга.
— Хотя бы с бородой?
— Нет, бакенбарды, усы, как у государя императора, я же говорю-с, внешность самая обыкновенная.
Плохо, что без бороды, подумал я. По крайней мере, сразу бы стало ясно, с кем мы имеем дело. Все наши вольнодумцы носят бороды как символ принадлежности к некоему тайному обществу, им так легче узнавать друг друга. Еще и знаки всякие тайные имеют, не такие, как у масонов, нет чтобы пальцы сложить особым образом, или ладошку ногтем пощекотать, или, как бы задумавшись, начертать перстом некую фигуру, эти же, молча и насупившись, вскидывают руку вверх в каком-то неестественном жесте, так что половина прохожих начинает недоуменно оглядываться. Но борода все же надежнее, она всегда на лице.
