— Нашел, ваше высокородие, нашел! — закричал он, не успев добежать до коляски.
Не откладывая дела в долгий ящик, поехал по указанному им адресу. По дороге выслушал захватывающую историю, у незнакомого с рассказами Лейбки человека могло сложиться впечатление, что он, самое меньшее, проник на тайное совещание синедриона.
— Именуют его Самсоном Михайловичем Левиным, в девичестве Самуил Мордехаевич, — доложил Лейба, — уж заодно бы фамилию, что ли, сменил, а то русскими Левины только у графа Толстого бывают.
— Ты ври, да знай меру, — оборвал его я, до той поры всю дорогу молчавший, — его высокопревосходительство в каждом Иванове выкреста подозревает.
— Так я ж не о графе Дмитрии Андреевиче говорю, я о писателе графе Льве Николаевиче, у них в последнем романе есть помещик по фамилии Левин.
— Ты бы поменьше пустых романчиков читал, а больше о службе думал! — строго сказал я.
— Так только о ней, о кормилице, и думаю, ваше высокородие, с самого позавчерашнего вечера, а до этого я вместе с вами в отставке пребывал, вот и читал-с на досуге!
Господин Левин принял меня в задней комнате своей лавки в Еврейском пассаже Александровского рынка с обычной для людей его племени угодливостью и суетливостью. Суетливость была, пожалуй, чрезмерной, причина сего не замедлила проясниться — обещанных перстня и креста у него не было.
— А что я мог сделать?! — воскликнул Левин. — Сначала приходит этот потс, этот лайдак, — разъяснил он, кивая в сторону Лейбки, — как бы от вас, и начинает расспрашивать о каком-то перстне и кресте, которые не может даже толком описать, и уходит, грозя мне всякими карами. Потом приходят люди…
— Какие люди?! — встрепенулся я.
— Серьезные солидные люди, как бы от владельца, которые начинают задавать те же вопросы, но при этом с точностью описывают и перстень, и крест.
— А перстень с крестом, как понимаю, уже у вас находились, — тихо сказал я.
— Я не сплю ночь, ворочаюсь в кровати, думаю, — продолжает между тем с обычными ужимками Левин, делая вид, что не расслышал моего вопроса, — и утром посылаю мальчика по указанным адресам. Они приезжают первые. Они были очень убедительны! — он всплеснул руками и добавил, видно, чтобы продемонстрировать эту самую убедительность: — Аз ох-н-вей! У них был даже документ, заверенный по всей форме, от владелицы, княгини Ш.! Как я мог не отдать вещь законному владельцу?!
— А почему вы решили, что она и есть владелица?
— Я, ваше превосходительство, человек старый, — враз посерьезнел Левин, — много разного повидал, в князьях и их драгоценностях понимаю, много их, и князей, и драгоценностей, в этой комнате побывало, но до вчерашнего дня я никогда не слышал ни о князе Ш., ни о таком перстне и кресте, и когда я услышал о первом и увидел второе, два моих незнания сложились и дали твердое убеждение.
Пожалуй, что и так, подумал я. Но ведь что-то же мешало ему спать всю ночь! А из-за чего еврей не сомкнет глаз? Только из-за денег! Но меня тогда больше интересовало не то, как и куда ушли драгоценности, а как они оказались у старого ювелира.
— И вы, господин Левин, зная все это, тем не менее приняли вещи, похищенные у убитого князя, и удерживали их у себя, не известив полицию! — грозно сказал я, евреи слабоваты на испуг и становятся много сговорчивее.
— Ваше превосходительство, вы меня не поняли, вы не хотите меня понимать! — всплеснул руками Левин. — Вещицы эти принесли мне позавчера, двадцатого, вечером, я их взял, ничего не подозревая и желая лишь немного заработать. Вчера за обедом я раскрываю газету и впервые узнаю об убийстве князя Ш., хотя мог бы и не заметить, кто мне этот князь? Ближе к вечеру приходит этот потс и начинает расспрашивать о перстне и кресте, нагоняя туману, сквозь который я ничего не мог видеть. Потом приходят люди и дают мне повод для размышлений. Я думаю всю ночь и утром посылаю к вам мальчика.
— И кто же принес вещицы? — задаю я главный вопрос.
— Я давно жду этот вопрос! В том-то и дело, что принес их человек серьезный, поручик Зуров, он, конечно, жулик и мошенник, может и убить под горячую руку, чем множество раз мне угрожал, но не вор, честь бережет. И вещицы разные ему часто в руки попадают, он их в карты берет, он известный фокусмахер. А как возьмет, так сразу ко мне, не в первый раз!
Я выяснил все, что мне было нужно. Но, не удержавшись, из чистого любопытства спросил:
— Кстати, о тех людях… Какова была цена убедительности?
— Ваше превосходительство! — Левин воздел руки к небу, что можно было понимать как угодно: как свидетельство чистоты помыслов, как мольбу о снисхождении, даже как легкий укор за неприличный вопрос.
— Не хотел я вновь встречаться с господином Головастым, да видно придется, — с нарочитой досадой в голосе сказал я.
— Ваше превосходительство, от вас ничто не скроется! Я скажу, но только вам, пусть этот потс заткнет слух, — и, приблизившись, Левин шепнул мне в ухо, — сто тысяч, — и уже в голос, — даром отдал, даже не за четверть цены, себе в убыток, я разорил всю свою семью! — и опять приблизившись ко мне, тихо: — Но скажу честно, отдал бы и дешевле, если бы те были чуть настойчивее. Ночью мне голос был, отдай чужое, сказал мне Бог, не торгуясь долго, не ищи неприятностей на старости лет.
Да, когда речь идет о таких суммах, неприятности обычно не заставляют себя долго ждать. Особенно, когда в дело вмешиваются «серьезные люди». Которые почему-то не желают иметь дело с полицией. И которые один раз уже опередили полицию, разыскав и уломав еврея-ювелира. Эдак они и убийцу вперед меня найдут! Надо будет по приезду в департамент просмотреть перечень происшествий за последние два дня.
Так размышляя, я сел в коляску и приказал отвезти меня к дому барона Фридерикса на Большую Садовую, где проживал гвардии поручик Зуров, Николай Андреевич, личность в Петербурге известная, шалопай, любимец дам и заядлый игрок. Иногда передергивал, из-за чего выходили раза три скандалы, послужившие поводом для нашего близкого знакомства. По окончании последней кампании он несколько неожиданно вышел в отставку и всецело отдался своей главной страсти, проводя все вечера и ночи в клубах. К петербургскому градоначальнику, несмотря на свои громогласные заверения, Зуров не имел никакого отношения, впрочем, у него и без того хватало покровителей и, особенно, покровительниц.
Отставной поручик в столь раннее время, как водится, почивал, но его камердинер, понукаемый мною, растолкал барина. Зуров вышел в халате и турецких шлепанцах на босу ногу, с опухшим лицом, свалявшимися волосами и бакенбардами и заплывшими глазами. На ощупь пошарил на столе, наткнулся на бутылку шампанского, сделал глоток, поморщился, знать, теплое, и вновь надолго припал к живительному источнику, розовея на глазах, казалось, что и волосы расправились, и бакенбарды задорно затопорщились. Глаза раскрылись, и он с радостным изумлением воззрился на меня.
— Ба, Иван Дмитриевич! — воскликнул он. — Чем обязан счастью?! Шампанского не желаете? Да вы в мундире! Никак на службу вернулись. Вот счастье-то! Житья не стало от воров и жуликов, честному человеку на улицу выйти страшно, да и в доме!.. Не поверите, Иван Дмитриевич, сплю с пистолетом под подушкой, пройдемте в спальню, нарочно покажу!
