— Вы обвиняетесь в убийстве Пахома Григорьева, его же Павла Гаврилова, — грозно сказал я.
Бытует мнение, что следователи на допросах всегда стараются усыпить бдительность подозреваемого малозначащими вопросами, чтобы тем вернее оглушить его вопросом решающим. Это не так, у полиции есть разные способы добиться признания от обвиняемого. Описанный трюк действительно оказывается иногда полезным, когда имеешь дело с преступником образованным и потому нервным и чувствительным. Человека же темного и забитого огорошить трудно, до него смысл вопроса доходит не сразу, иной раз приходится повторять, какая уж тут неожиданность и быстрая непроизвольная реакция.
Более того, с такими людьми долгие подходы только вредят. Тот же Сычев был оглушен и подавлен прерванным похмельным сном, нежданным арестом, стоявшими вокруг него городовыми с начищенными бляхами, наконец, видом самого Путилина, грозы всех петербургских преступников. Начни я задавать всякие мелкие вопросы, он бы постепенно пришел в себя, успокоился, начал бы помаленьку привирать и, видя, как мы проглатываем его маленькую ложь, уверился бы в своих силах и в ответе на главный вопрос уперся бы во лжи, сообразив, что у нас против него нет никаких бесспорных улик. Сейчас же он повалился мне в ноги и истерично вскрикнул:
— Убил! Моя вина!
Потом он чистосердечно, но с обычными утайками, рассказал, как дело было. О другом деле, гораздо более меня интересовавшем, я его пока не спрашивал.
— Мы с Пахомом все утро шатались по кабакам, а потом, устав, спать легли. А как встали, то Пахом в город отправился. Денег у нас в обрез оставалось, но была пара вещиц, которые Пахом хотел предложить своему бывшему командиру, офицеру. Он долго не возвращался, и я, волнуясь, вышел из дома, намереваясь подкараулить его на дороге. Он вскоре появился. Сказал, что сдал вещицы за три сотни и протянул мне радужную, как милостыню. Сказал, что эта моя доля. Тут меня зло взяло — дело вместе делали, а мне меньшая часть. И еще подозревал я, что Пахом меня обманул. Не могли те вещицы стоить трех сотен, никак не меньше четырех. Сотню, выходит, утаил, а товарища обманывать грех.
— Вот и решил я его убить, — без малейших эмоций, как о чем-то совершенно обыденном, сказал он. — Вынул веревочку из кармана, она у меня там завсегда лежит на всякий случай, и стал тот случай поджидать — Пахом-то выше и здоровее меня был, с ним так просто не сладишь. А как споткнулся он в темноте, то я его еще подтолкнул, он и упал на карачки, тут я петельку-то сзади и накинул. Он руками за веревочку хватается, встать пробует, меня откинуть, но я ему коленкой в спину уперся, а петельку все сильнее затягиваю. Он захрипел, руки раскинул и все тут! Я все карманы его обшарил, шапку и сапоги, нашел паспорт, деньги, оказалось и вправду три радужные, потом стал думать, что с телом делать. Тяжелый он был, мне не уволочь. Я его в канаву поблизости и скинул, присыпал песком немножко да снегом из нестаявшего сугроба. А песок-то мокрый, все одно что грязь, изгваздался весь, потом сказал целовальнику, что свалился в канаву.
— За сто рублей человека убил, — сказал я.
Просто отметил факт, не в осуждение, убивали часто за много меньшее. Но Сычев вдруг выказал нечто похожее на обиду.
— Не за сто, за двести.
— Как же за двести, если Григорьев по твоим словам утаил от тебя сто рублей, — ввязался я невольно в бессмысленную дискуссию.
— Не знаю, как вы считаете. Была у меня одна радужная, а стало три, в прибытке две сотни выходит, вот так-то!
Да, у каждого свой счет!
Я задал ему еще несколько вопросов. Оказалось, что коноводом у них был Григорьев, а Сычев, лишь недавно пришедший в столицу, был у него на подхвате. Григорьев же имел дело со скупщиками краденого. Убив его, Сычев воистину зарезал курицу, несшую золотые яйца. Он не мог сбыть последний богатейший улов и, привыкнув во всем подчиняться своему более опытному товарищу, не мог принять никакого решения. И чтобы заглушить всякие мысли, не о содеянном, а о будущем, запил. Весьма обычный исход, даже среди образованных преступников.
По мере ответов на последние вопросы голос Сычева звучал все тише. Я решил дать ему небольшую передышку и приказал отвезти его в сыскную, сам же отправился вперед.
Через два часа я продолжил допрос, начав сразу с интересующего меня предмета. Поначалу Сычев пробовал запираться, но под тяжестью предъявленных улик сник и выдал следующую историю.
— У дома того мы оказались случайно. Так бы и прошли мимо, да вдруг окошко с треском распахнулось. Мы остановились и стали смотреть. Из дома человек вышел, мы с Пахомом переглянулись и решили, что с него нечего взять. Тут к дому карета подъехала. Три человека вышли, вроде как офицеры, и к дверям. Им хозяин открыл, мы видели в светлом проеме. Мы тогда еще удивились — такой дом и без привратника. Они прошли в большую комнату на первом этаже, мы их не видели, там занавески плотные, но вскоре сквозь открытое окно стали доноситься голоса, все более громкие. Но слов не разобрать было. Потом раздался какой-то шум, вроде как драки, а как утихомирилось, то голоса стали совсем тихие. Тут двое выбежали, в карету запрыгнули и быстро уехали, а третий, значит, в доме остался.
— Чувствуем, что-то там случилось, а окно-то раскрытое так и манит, и такая тишина внутри, — продолжал Сычев. — А, думаем, была не была! Перемахнули через решетку у угла и к дому. Пахом меня подсадил, я заглянул внутрь — никого. Запрыгнул. За мной и Пахом. Хозяин на полу лежал. Пахом наклонился, потрогал, сказал, что мертвый, да я и так уж знал, по запаху. Пахом-то тогда крест нащупал, сорвал, знатная вещица! И перстень с пальца снял. А я тем временем шкафы отмычкой открыл. Там было богато, мы сидоры-то полные набили. Могли и больше взять, да куда. Опять же боязно, тот-то, третий, за дверью где-то околачивался. На крайнем столике бутылка стояла, початая, да три чарки. Этого мы не могли оставить. Разлили, выпили, мне не показалось, а Пахом сказал, что это коньяк, господское питье. Рассовали чарки по карманам да к окну. В самый раз успели, карета-то вернулась. Они в дом, мы из дома. Ладно вышло!
Ладно, да не складно! Я принялся выпытывать дальше. Но тут прибыл фельдъегерь с приказом немедленно явиться с докладом по делу к градоначальнику.
Высокие особы во всем этом деле не оставляли меня своим вниманием — это уж как водится! Я, помнится, рассказывал, что во время расследования убийства австрийского военного агента князя Аренсберга главный начальник Третьего отделения граф Шувалов каждый час должен был отправлять докладные записки государю императору. И писал, куда же деваться, препоручив все расследование мне. В этот раз мне не с кем было разделить обязанности, начальство это, кажется, поняло и ограничилось требованием двух ежедневных отчетов, утром и вечером. Я о них не упоминал как об обычной рутине, хотя отнимали они до трех часов времени. Пока составишь, да пока переписчики три копии сделают — для графа Адлерберга (то есть для государя императора), для градоначальника и для главного начальника Третьего отделения. Но до того момента на ковер не вызывали, а тут как почувствовали, что дело идет к развязке. Доклад затянулся. Прибывали все новые высокие особы, даже и те, которые отсутствовали у истоков расследования, и проявляли к следствию живейший интерес.
