Я вернулся в департамент в шестом часу и сразу приказал привести Сычева. Тот с порога бухнулся на колени и возопил:
— Хочу снять грех с души! Я князя убил!
Озадаченный таким поворотом, я приступил к дотошному допросу. На этот раз Сычев рассказал такую байку. Когда он заглянул в окно, то увидел князя, сидевшего спиной к нему в кресле и пребывавшего в глубокой задумчивости или даже полудреме. Они бесшумно подкрались к нему сзади, Григорьев оглушил князя ударом по голове, повалил его на пол, а он, Сычев, навалился сверху и задушил князя подушкой. История была шита белыми нитками. Взять хотя бы то, что ни у Григорьева, ни у Сычева не было никаких нанесенных ногтями царапин, первого внимательно осмотрели в морге, второго еще в харчевне, когда приводили в чувство.
— И что же, князь не сопротивлялся? — спросил я.
— Почему не сопротивлялся? Каждый сопротивляется, да князь и сильный был мужчина, но Пахом держал его крепко.
— Что же ты веревочкой не воспользовался, которая у тебя всегда на всякий случай в кармане лежит?
— Так князь на спине лежал, веревочкой несподручно.
— Да там и подушки никакой не было! — закричал я.
— Как же не быть, была. Знать, вы не заметили или унес кто.
— Почему же ты раньше врал?
— Я не врал.
— Так ведь записано! — я приказал письмоводителю зачитать соответствующее место из показаний Сычева. — Вот и подпись твоя стоит, что записано с твоих слов верно, — я показал Сычеву его закорючку.
— Мы люди темные, читать не приучены, что начальство указывает, то и подписываем. А так все верно записано. Князь на полу лежал, на спине, Пахом наклонился, потрогал, сказал, что мертвый, крест нательный сорвал. А о том, что до этого было, я не врал, я об этом не говорил, а ваша милость не спрашивала. А коли вы мне не верите, так я вообще ничего говорить не буду.
Он замкнулся в упорном молчании, не отвечая на все мои приступы. Даже небольшое внушение, сделанное ему приставом Косоротовым, не возымело нужного действия. Я приказал отнести его в холодную, чтобы с утра продолжить допрос.
Весь вечер я продолжал размышлять о деле, о неожиданном признании Сычева, в котором я и изначально усомнился, и в которое чем дальше, тем меньше верил. В моей практике случалось и не раз, что преступник, даже из образованных, брал на себя чужую вину. Иногда по принуждению, а чаще по извечному русскому стремлению «пострадать». Но одно слово в показаниях Сычева насторожило меня. «Я князя убил!» — сказал он, но я точно помнил, что во время допроса не именовал убитого князем. Здесь чувствовалась чья-то злокозненная рука или, вернее, уста.
Санкт-Петербург, 24 февраля 1879 года
Утро я начал с расследования того, кто и каким образом проник в одиночную камеру Сычева. Все твердо отвечали, что никакой посторонний злоумышленник в камеру не входил, лишь потом вспомнили, что да, был, священник, но какой же он посторонний, тем более, злоумышленник.
— Отец Пафнутий? Но ведь вчера был не его день! — с удивлением воскликнул я, памятуя, что преподобный посещал с пастырским утешением наших немногих заключенных подследственных по вторникам и субботам.
— Нет, не отец Пафнутий, другой, — доложили мне, — убивец попросил священника для покаяния, мы и привели, кто поблизости случился.
— Кто разрешил?! — вскричал я в гневе.
— Я разрешил, — раздался тихий голос, — это законное требование подследственного.
Я с изумлением оглянулся. Позади меня стоял товарищ прокурора и смотрел на меня невинными голубыми глазами. Этот товарищ прокурора всюду как тень следовал за мной с первого дня расследования, куда я, туда и он, разве что в квартиру ко мне не входил, но неизменно провожал до дома по вечерам и встречал у подъезда по утрам. Я сажусь писать отчет, и он пишет, свой. Я уж его не замечал, боюсь, что в рассказе своем не упоминал ни разу. Потому что в расследование он никак не встревал и за все время не сказал ни слова, даже когда я, по чистой случайности, конечно, наступил ему на ногу и сильно отдавил. И вот вдруг заговорил, осел валаамовый! Сразу вспомнилось, что вчера во время моего доклада в высших сферах его рядом не было. Но что я мог ему сказать, требование заключенного было действительно вполне законным.
Я приказал немедленно доставить Сычева. Не прошло и пяти минут, как в части начался переполох — Сычева нашли повесившимся в камере. Вот те раз! Вчера вдруг решил снять грех с души, вероятно, вняв увещеваниям неизвестного священника, а ночью вдруг совершил еще больший грех, смертный. В добровольность ухода Сычева верилось еще меньше, чем в его внезапно пробудившуюся совесть. Я предпринял новое расследование. В разгар его доложили о прибытии их сиятельства графа Зурова и министра юстиции Набокова. Находясь в расстроенных чувствах, я решил, что они уже прослышали о чрезвычайном происшествии.
«Вот и страшный суд! — подумалось мне тогда. — Недолгим же было мое второе пришествие!»
К моему изумлению вечно надутый Набоков был самой любезностью.
— Позвольте поздравить вас, Иван Дмитриевич, — обратился он ко мне, — указ о вашем назначении вступил в законную силу, — он вручил мне высочайшую бумагу и добавил с широкой улыбкой: — Как я и предполагал, как раз к окончанию дела.
Градоначальник в свою очередь поздравил меня с успешным окончанием расследования и по всей форме представил меня чиновникам и всему личному составу департамента: четырем чиновникам для поручений, дюжине полицейских надзирателей, делопроизводителю, двум помощникам делопроизводителя, журналисту, в смысле архивариусу, и чиновнику стола приключений.
В том, что дело окончательно закрыто и предано архивному забвению, я бесповоротно убедился вечером, когда на вечерней аудиенции граф Адлерберг мягко, но настойчиво потребовал вернуть чистый лист, подписанный государем императором.
Санкт-Петербург, 1879 год — Новгородская губерния, Тихвинский уезд, деревня Пчельники, 1893 год
По прошествии некоторого времени мне была явлена монаршия милость. 5 марта я получил производство в следующий чин, став превосходительством и заслужив потомственное дворянство для сыновей. Я втайне рассчитывал на орден Святого Станислава 1-й степени, но государь император всемилостивейше мне его не пожаловал. Зато по ходатайству, как было подчеркнуто, наследника цесаревича мне было высочайше назначено арендное производство по 1500 рублей в год с 1 апреля 1879 года в продолжении 12 лет. Право, это стоило Станислава! Вот только 12 лет — как быстро они пролетели!
Но дело это еще долго не отпускало меня. Я продолжал размышлять над многими, так и не выясненными мною моментами.
Мелкими, как, например, странная надпись над распятым князем — IХЦВР. Похожа на ту, что мы видим на каждом изображении распятия, IНЦI, Иисус из Назарета, Царь Иудейский. Так же и эта надпись распадалась на две несомненные части. IХ — это, конечно, Иисус Христос, ЦВР — Царь Всея Руси, то и другое расшифрует любой гимназист второго класса. Две несомненные части, складываясь, давали нечто совершенно невозможное.
